Загрузка...Монолог порождается теоцентрической моделью миросозерцания, которая в определенных условиях может трансформироваться в теургическую. Его можно назвать
Я-сознанием или, при определенных условиях, Мы-сознанием. Субъект монолога, будь то поэт-лирик или политический трибун, не просто созерцает, но и провозглашает Бога, а точнее, божественную Истину, в роли творца которой может выступать и он сам, и некий великий Пророк, Вождь и Учитель. Монолог возникает там, где особенно сильна тоска по подобного рода персонифицированным авторитетам и где в обмене слов и идей участвует пара: глашатай Истины — внимающий Истине, причем внимать Истине может и большая группа людей, участники которой вполне могут общаться друг с другом диалогически.
В своем стремлении к абсолюту человек монолога немного напоминает любителя молчания, но в то же время они существенно разнятся друг от друга. «Молчальник» не ощущает потребности назвать своего Бога по имени и вербализировать его сущность, потому что его Бог не имеет лица. А, как справедливо утверждал Федор Степун, «где абсолютное не имеет лица, где художник не знает своего Бога в лицо, там, конечно, и немыслим никакой положительный смысл» (Степун Ф.Л. Театр будущего (Трагедия и современность), [в:] Он же. Сочинения / Сост., вступ. статья, примеч. и библиография В.К. Кантора. М., 2000. С. 191. Ср. там же: «Абсолютное, не названное по имени, всегда только религиозное переживание человека. Только абсолютное, названное по имени, -Бог. Не названное абсолютное — море, в котором я утопаю; абсолютное, названное по имени, — берег, на котором я спасаюсь» (Там же. С. 192). Исходя из этого, можно утверждать, что человеку молчания свойственно религиозное переживание, но Бога он не знает. В отличие от него, человек монолога жаждет спасения, которое может обеспечить только личный Бог — точнее, Бог с определенным артиклем.). В отличие от него, апологет монолога определенно знает своего Бога в лицо и по имени.
«Слово как выражение последней инстанции говорящего», которое воплощается в таких жанрах, как ода, элегия, сатира, идиллия, утопия, проповедь, лекция, громкая молитва, инвектива и многих других, может прозвучать не только как риторическое, но и как поэтическое. В отличие от проповедника, пропагандиста или моралиста, поэт совсем не обязательно ставит перед собой цель убедить и увлечь за собой читателя. Поэтическое слово подобно очень красивой женщине, прекрасные черты которой очевидны для всех и не требуют доказательств. Этот удивительный феномен проникновенно описал Чехов в одном из своих самых замечательных и мудрых рассказов — «Красавицы» (1888). И если слово проповедника или политического оратора все же можно подвергнуть сомнению и критике (хотя по своей жанровой интенцио-нальной направленности они претендуют на такую завершенность истины, которая обсуждению не подлежит), то слову лирика и красоте женщины сопротивляться никак нельзя, ибо и то и другое священно и по праву монологично:
Куда бы ты ни поспешал,
Хоть на любовное свиданье,
Какое б в сердце ни питал
Ты сокровенное мечтанье, —
Но встретясь с ней, смущенный, ты
Вдруг остановишься невольно,
Благоговея богомольно
Перед святыней красоты.
Люди монолога видят смысл жизни в том, что утверждают единственную и непоколебимую Истину — истину Бога, которому они беззаветно преданы и которого знают в лицо. Но именно эта погруженность в абсолютное и безусловно истинное позволяет чаще всего обнаружить в них интеллектуальных интравертов, а не экстравертов, какими чаще всего бывают приверженцы диалога. Тот, кто ищет абсолют в окружающем мире или в трансцендентной сфере, на самом деле сосредоточен на самом себе и пытается сотериологически, то есть посредством окончательного спасения, разрешить свои внутренние проблемы. Потому и по-человечески понятной становится тоска по монологу, которая, как и тоска по тишине и молчанию, появляется в сознании и сердце того, кто не приемлет утомительной и подчас бесплодной диалогической суеты с ее непременным релятивизмом и отсутствием надежных идеологических и нравственных ориентиров.
Легко представить себе микропространства монолога: мифический Парнас, храм с амвоном, актовый зал с непременным президиумом и трибуной, а также площадь — но не ярмарочную и не карнавальную, как у Бахтина, а площадь Святого Петра, площадь Маяковского в Дни поэзии в 60-е годы, Тяньаньмынь или Майдан Незалежности… Вполне понятно, что в пространстве этих локусов звучал не только монолог, но и диалог. Смею, однако, полагать, что диалог с глашатаями абсолютной истины невозможен или бесполезен. Сторонники глобального всевластия диалога утверждают, что даже выступление кого-либо из «великих кормчих» XX века было рассчитано на ответ -обычно такой ответ обозначался в стенограммах как «бурные аплодисменты, переходящие в овацию»; «возгласы «Слава великому NN!»». В самом деле, за молчание в подобной ситуации можно было попасть в места не столь отдаленные. И тем не менее не требует особых доказательств тот факт, что вышеупомянутый обмен членораздельными и нечленораздельными звуками — не диалог, а только лишь эмоционально-акус-тическое оформление монолога.