Загрузка...Как это ни странно, но не монолог, а диалог, как одно из наиболее очевидных качеств культуры, оказывается типологически близким тишине как качеству природы.
Как уже отмечалось, тишина на самом деле наполнена многочисленными и самыми разнообразными звуками. Являются ли эти звуки — шум ветра, журчание воды, раскаты грома, пение птиц — голосами, то есть носителями некоего объективного смысла и интенциональной направленности — вопрос сложный и явно выходящий за рамки настоящей статьи. Позволю себе предположить, что внимающий им человек волей-неволей наделяет их хотя бы тенью смыслов и чисто по-человечески стремится слышать именно голоса. Монолог же в мире природы можно представить себе лишь метафорически — как ограниченное в пространстве и во времени преобладание одной сущности. В качестве примера можно привести монотонно-навязчивый комариный писк или палящее солнце: в ощущении субъекта эти явления навязчиво подавляют любые другие.
Приверженность словесно-диалогической форме самовыражения сопутствует антропоцентрической модели мироощущения — ее можно было бы назвать Я-и-Ты-сознание. Для его характеристики Бахтин начиная с самой ранней работы — К философии поступка (1920-1924) — употребляет термин «участное сознание», противопоставляя его сознанию теоретическому и подчеркивая тем самым его человечески активный и «конкретно-единственный» характер. В самом деле, не схимники, не мудрецы-затворники, не одинокие созерцатели величия Природы, но и не «теоретики», выстраивающие все новые и новые «истинные» модели мира, а совсем иного склада люди предпочитают диалог всем другим формам взаимодействия с внешним миром и окружающими людьми. Эти люди не могут представить себе жизни без постоянного разговора с кем-либо, без постоянного обмена мнениями и впечатлениями — но также без соучастия в событиях, составляющих противоречивый процесс становления жизни. По всей вероятности, их не устраивает фаталистическая констатация «суеты сует» Экклезиаста, ибо они верят в реальную возможность отдельно взятой личности хоть как-нибудь повлиять на ход событий и способствовать восстановлению справедливости. Этих людей может интересовать все, в том числе пушкинское равнодушие природы и не менее «равнодушная» гегелевская поступь истории, но в первую очередь они отдают предпочтение насущной эмпирике не вселенской и не всемирной, а именно человеческой жизни, ее живой конкретике. Судя по многочисленным воспоминаниям и рассказам очевидцев, Михаил Михайлович Бахтин принадлежал именно к числу такого рода людей: с неизменной папироской, зажатой меж пальцев, чем-то похожий на Достоевского и его героев, стремившихся во что бы то ни стало «вопрос разрешить», живший общением с другими, жадно вслушивавшийся в их мнения, споривший, соглашавшийся, а иногда провозглашавший собственное кредо, но всегда «с оглядкой на чужое слово».
Исследуя источники полифонического романа Достоевского и раблезианского гротеска, Бахтин вполне закономерно обратился к жанрам, сообществам и эпохам, особенно благоприятствовавшим диалогу: к сократовско-платоновским Афинам, к Римской империи эпохи Мениппа и Петрония, к рубежу Средневековья и Ренессанса, когда дал о себе знать кризис старого монологического единомыслия, а новое находилось в стадии первоначального становления. Но ведь и двадцатый век, век Бахтина, с самого начала заявил о себе как эпоха ожесточенной борьбы за диалог, а закончился спектакулярной победой диалога над монологом. В наши дни диалог превратился, пожалуй, в как никогда более популярную модель жизни и мироотношения; редким явлением стало молчание и тихое созерцание. А любителям монологической правды ныне приходится считаться с необходимостью терпимого отношения к разного рода инакомыслию, на страже которого стоят многочисленные международные организации, право и общественное мнение.
Совсем недавно автор этих строк был свидетелем весьма любопытной беседы двух студентов, юноши и девушки; обоим было лет по двадцать. Они разглядывали иллюстрации в недавно изданной книге Умберто Эко «История красоты» и говорили о критериях прекрасного; вернее, говорил юноша, а его юная подруга внимала и лишь иногда задавала вопросы. Вспомнили о том, что в Средневековье считалось красивым чернить зубы и прятать волосы под головной убор, что в эпоху барокко красивыми считались полные женщины, а в эпоху романтизма худые и бледные. Но вот дошли до наших дней, и на вопрос девушки, что же сейчас считается красивым, юноша ответил: «Все. Все может считаться прекрасным, даже куча г…а, и все то же самое может считаться безобразным». Девушка пыталась воспротивиться столь тотальному релятивизму, но юноша убедил ее коронным аргументом. «Сейчас, — заметил он, — когда в мире царит оргия толерантности (разрядка моя. — В.Щ.), никто ничего не может запретить или навязать свое мнение. Вместо одного или нескольких ориентиров истины, добра или красоты в нашем распоряжении бесконечное их количество. А это все равно, что ни одного». Выслушав это, я подумал о том, что коль скоро победа диалога над монологом в конце XX в. привела коргии толерантности, то эта победа пиррова. Ведь и студенты говорили обо всем этом с иронией и грустью.
Диалог, который ранее был уделом небольших элитарных групп интеллектуалов, ныне стал достоянием массовой и даже низовой культуры. Этому активно способствовало развитие электроники и техники связи, которое сделало общедоступными мобильные телефоны и пейджеры. В то же время следует заметить, что необыкновенная популярность «мобильников» и сопоставимая лишь с увлечением азартными играми страсть к виртуальному общению свидетельствует о том, вся эта техника явилась ответом на желание огромных масс людей диалогически общаться с себе подобными всюду и всегда, а не только в гостях, на работе и дома. Никого уже не удивляет вид мальчугана, мчащегося на роликах, или водителя автомобиля, которые прижимают к уху телефон, вполне нормальным кажется прогуливающийся по лесу любитель природы, который, вместо того чтобы наслаждаться тишиной, увлеченно (с серебряной трубкой у уха) обсуждает вчерашний обед или результат футбольного матча. Не так давно автору этих строк посчастливилось в ясную погоду лететь из Израиля в Вену, минуя по пути Кипр и Малую Азию, Трою и Дарданеллы, Балканы и Дунай. Морские воды, помнившие ахейцев и данайцев, развалины античных храмов, Сцилла и Харибда — как тут было оторваться от иллюминатора, когда дух захватывало от обилия впечатлений! А на соседних креслах два молодых англоязычных человека в белых рубашках и черных галстуках всю дорогу (три с половиной часа) увлеченно обсуждали цены на нефть и ни разу так и не глянули в окно…
Другой пример. Одна моя знакомая, начинающая писательница, задумала написать рассказ о доме, в котором она жила в детстве, и все время повторяла, что обязательно упомянет в нем протяжные гудки паровозов, доносившиеся с проходившей рядом железной дороги. Рассказ был написан и опубликован, но ни о каких гудках и речи в нем не было, как, впрочем, не было речи о погоде, о городских улицах, о магазинах, звуках, запахах. Весь текст был заполнен словесными портретами и характеристиками жильцов большой коммунальной квартиры, их разговорами, описаниями их привычек, особенными словечками из их лексиконов. Когда я сказал об этом знакомой, она очень удивилась («Неужели я так и не написала о гудках и паровозном дыме?»), но менять ничего не стала. Видимо, для нее люди и их слова были куда важнее, чем вещи, признаки и иные атрибуты многообразного мира — не только тихого, но и несловесно звучащего.
По всей видимости, в настоящее время люди, живущие в диалоге и диалогом, составляют большинство обитателей цивилизованных стран Запада и Востока. Смысл их жизни можно бы по-бахтински выразить словами «соучастно поговорить», но можно и фамильярно — собраться потрепаться. Диалог, конечно, служит выяснению истины, но истина эта имеет не авторитарно провозглашаемый, а становящийся, внутренне противоречивый, полифонический характер, а потому исчерпывающе познать ее смысл невозможно. Одних она устраивает, но есть и такие, которым слишком трудно жить без ясных смысловых и нравственных ориентиров — чего диалог, к сожалению, им предложить не в состоянии. Не отказываясь от слишком ценного для них словесного общения, эти люди все чаще обмениваются репликами, лишенными глубокого смысла и оригинальной формы, бесцветными и банальными, как стандартные продукты, продающиеся в супермаркетах эпохи глобализма, и попадают в ловушку того, что американцы называют small talk, беседы о том о сем, а вообще-то ни о чем. В этом случае диалог — опять-таки не в обобщенном философском, а в обыденном значении — превращается в самоцель. Лишенная глубокого интеллектуального и духовного смысла беседа становится все более тягостной и невыносимой для каждого, кто еще не перестал читать книги (Современный бизнес вместо книг предлагает менее утомительные «информпродукты»: комиксы, компьютерные игры и энциклопедии, фильмы и музыку на пластинках DVD. Произошло как раз то, от чего почти полвека назад предостерегал Маршалл Маклюэн (McLuhan М. The Gutenberg Galaxy, The Making of Typographic Man. Toronto, 1962. P. 23-^8).) и не разучился мыслить. Стоит посидеть часа два в кафе или в вагоне мчащегося поезда и послушать, о чем говорят сидящие там люди — говорят беспрерывно, без умолку, все два часа, а то и три, четыре, пять… «Он сказал», «она сказала», «он купил», «она надела», «они вперлись еще в одну тусовку», «а вчера был классный прикол»… В самом деле, диалогическое общение (а точнее, именно тусовка или микротусовка) торжествует, и никого уже не интересует ни природа, ни культура, ни истина, обретающиеся вне поля диалога, за окнами вагона или кафе. Тем самым диалог оказывается все в большей степени лишенным интеллектуального смысла — той самой его сути, о которой писал и за которую всю жизнь боролся Бахтин. Наступает десемизация — обессмысливание устойчивых понятий, принципов и критериев, о которой в последние годы много пишут теоретики деконструкции и другие глашатаи постмодернизма.
В последнее время появилась новая форма диалога — виртуальный диалог. Ни Бахтин, ни его великие современники — люди первой половины XX в. — еще не могли себе представить мира без печатных книг и их книжного языка. Создатель философии диалога, несомненно, желал, чтобы книга зазвучала, как живая устная речь, не теряя при этом своих интеллектуальных достоинств. Сейчас же пользователям Интернета предлагается возможность включиться в чат — разговорную речь, которая реализуется в виде «печатных» знаков на экране компьютера. Происходит процесс, обратный тому, о котором мечтал Бахтин: рождается не живой диалог вместо «мертвого» текста, а письменный диалогический текст вместо действительно живого разговора.
Может ли чат заменить живое общение? Весьма сомнительно, так как, сидя за клавиатурой, мы не слышим интонаций голоса говорящего, музыки текста, многочисленных «исполнительских» модуляций, не видим мимики лица, жестикуляции и прочих несловесных составляющих диалога. А телефон? Бахтин, видимо, назвал бы телефонный разговор редуцированным диалогом (по аналогии с редуцированным смехом юмористов и сатириков): правда, папироску курить в трубку можно, но разве может настоящий ценитель диалога удовольствоваться телефоном, если лица собеседника он так и не увидит? (Телефон скорее приемлем для людей с развитым левым («слуховым»), чем с правым («зрительным») полушарием головного мозга: последним необходимо видеть жизнь (мир и живых людей), а не только слышать ее. Ср.: Доброхотова Т.А., Брагина Н.Н. Асимметрия мозга и асимметрия сознания человека // Вопросы философии. 1993. № 4. С. 125-135.) С большим трудом, но все же прокладывает себе дорогу мысль о том, что мобильный телефон и Интернет являются не только изобретениями, которые делают жизнь удобнее, но и орудиями добровольного порабощения и примитивизации личности. Замена действительной жизни виртуальной, нежелание и неумение писать письма, когда можно ограничиться e-mail’ами и SMS-ами — это не что иное, как еще одна разновидность «побега от свободы» (а главное, от ответственности) — совершенно иного рода, чем тот, о котором писал современник Бахтина Эрих Фромм. Слишком для многих боязнь одиночества и сопутствующего ему молчания оказывается сильнее боязни потерять возможность хотя бы на минуту стать не зависимым от общества и обрести покой, чтобы свободно слиться с вечной Природой или погрузиться в глубины собственного «я» (Не может же так быть, чтобы известные слова Ленина: «Жить в обществе и быть свободным от общества нельзя» {Ленин В.И. Партийная организация и партийная литература // В.И. Ленин о литературе и искусстве. Изд. 3-е, дополн. М., 1967. С. 89) — оказались полной, безотносительной истиной.).
Разумеется, не все люди в равной степени участвуют в этой оргии толерантности и оргии диалогического общения в прямом значении этих слов. Интроверты, интуитивисты и индивиды, живущие по преимуществу глубокими страстями, ощущают потребность в обществе собеседников в меньшей степени, чем экстраверты, поскольку именно для них проще всего и естественней всего выражать свою психику вовне и посредством слова, которое является знаковым аналогом мысли. Особенно же предрасположены к диалогу, по всей видимости, экстраверты-интеллектуалы, но ввиду всеобщего обессмысливания их звездный час, наверное, уже миновал.
Наиболее благоприятным для диалога является относительно (но не предельно) малое и непременно культурно освоенное пространство.. Недаром существует фразеологический оборот «общение в тесном кругу» или пословица: «В тесноте да не в обиде». В «Лягушках» Аристофана философы из платоновской академии ведут беседы на открытой веранде. Тургеневская гостиная, чеховская терраса и интеллигентская кухня шестидесятых-семидесятых годов продолжают ту же самую традицию. Неплохим местом для диалога может стать скамейка или беседка. Но существует и «темный», дионисийский вариант диалогического локуса — сводчатые подвалы Шекспира, готическая лаборатория Фауста, комнаты-гробы Достоевского. Поэзия диалога — это поэзия соизмеримых с человеческим телом пространств, и идиллически уютных, и гробоподобных.
Предельно диалогична ситуация «за столом» и хронотоп застолья. В русской традиции существует два принципиально отличающихся друг от друга варианта застолья -чайный и винно-водочный: первый более принципиальный, рационально-трезвый, просветительски-прометейский, второй же несерьезно-толерантный, расслабленнозадушевный, карнавальный. Оба хронотопных варианта, каждый по-своему, способствуют подлинному диалогическому общению.
Бахтин указывает еще одно место осуществления диалога — городскую площадь. Это совершенно справедливо, но площадное слово — это все же экстремальный вид диалога, «полилог». Резкое и беспощадное площадное слово заглушает самый ценный контрагент подлинного диалога — человеческую личность с ее неповторимым личным сознанием. Площадная толпа всасывает и подавляет личность — для обмена идеями и становления истины это, на мой взгляд, еще хуже, чем славянофильский соборный хор (Иную точку зрения высказывает Иван Есаулов (Есаулов И.А. Категория соборности в русской литературе. Петрозаводск, 1995), который, по сути дела, отождествляет хоровое соборное начало с бахтинской полифонией.).