Загрузка...Краткий обзор четырех разновидностей речевой и неречевой экспрессии я начну с «нуля», со словесного вакуума — молчания.
Молчание — наиболее адекватное выражение натуроцентрического мироощущения. Молчать предпочитает человек, убежденный в том, что он сам и подобные ему существа являются не чем иным, как частью единого и единственно сущего Всего — то есть Природы. Такое осознание себя и окружающего мира можно назвать в се — сознанием. Оно может быть вполне материалистическим, но не менее часто — пантеистическим, и тогда натуроцентризм приобретает религиозный оттенок и превращается в амбивалентное тождество натуроцентризма и теоцентризма.
Человек скорее всего учится молчать именно у Природы. Однако в природе нет и не может быть молчания по той простой причине, что природа не знает слова. Природное соответствие молчанию именуется тишиною. Слушая тишину, мы на самом деле любуемся бессловесностью — полной тишины в природе также не бывает, как не бывает абсолютного вакуума или абсолютного покоя. Состоянием, приближающимся к полной тишине, является космическое безмолвие — и чтобы привыкнуть к нему, космонавты вынуждены долгое время проводить в сурдокамере, что оказывается для них весьма нелегким испытанием.
В культуре молчание встречается не слишком часто и, как правило, не длится долго. Но все же почти недосягаемый, с большим трудом реализуемый идеал долгого молчания существовал в разные исторические эпохи и, как мне кажется, становится в последнее время не менее привлекательным, чем бахтинское диалогическое соучастие в становлении и созидании. В истории самой только христианской мысли мы без труда найдем целый ряд авторов, его провозглашавших и не слишком доверявших могуществу слова — Ориген, Климент Александрийский, Псевдо-Дионисий Ареопагит, Григорий Палама, а в Новое время — йенские романтики, в первую очередь Ваккенро-дер и Тик. Вечная, невозмутимая красота hesyche — мистического приобщения к бессловесной божественной энергии — выступила в роли серьезной альтернативы разгулу площадного слова, диалогической суеты, непрекращавшегося потока балагурств в духе Панурга, гротескной эквилибристики и прочих проявлений того, что Бахтин называл народной смеховой культурой. На востоке Европы, где обреченной на гибель византийской ойкумене было не до шуток в духе героев Боккаччо, исихазм — теология молчания — преградил путь ренессансному гуманизму с его реабилитацией посюстороннего мира. Позволю себе заметить: реабилитацией не всего сущего, ибо никак не суровой девственной природы, а мира тесного и возделанного, почти всегда городского, куда как шумного и говорливого. Немецкий же романтизм, подаривший миру столь необходимую категорию das Unaussprechlich — Невыразимого, заново поставил вопрос о бессилии человеческого языка, который не в состоянии выразить всю глубину и все богатство мироздания. Ведь, кроме нашего языка, существует язык природы, отзвуки которого доходят до нас в виде шума ветра, запаха цветов, блеска звезд и прочей «тишины».
Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу,
И звезда с звездою говорит, — такой видел и слышал этот тихий говор природы Лермонтов. Без слов говорят звезды. Полной тишины в земной природе нет и быть не может, но молчание — ее единственно возможное состояние. Чтобы услышать язык природы, человек должен погрузиться в смиренное молчание, немного снизив уровень самосознания и самоутверждения.
Апология молчания — хорошо аргументированная ценностная позиция. Слишком велик соблазн обойтись в жизни без ошибок, а слово высказанное и тем более, написанное, которое «не вырубишь топором», всегда чревато ошибкой. Слово, как указывает Бахтин — всегда социальный поступок (См., напр.: Волошинов В.Н. (М.М. Бахтин). Марксизм и философия языка. Основные проблемы социологического метода в науке о языке. М., 1993. С. 13-29.), а потому выбор молчания означает отказ от поступков самых различных жанров — от доноса до признания в любви (Я неоднократно в разной связи указывал, что понимаю жанр как интенционально-функциональ-ный тип социального поведения, а также тип созданных в результате такого поведения материальных и духовных структур. Подробнее см.: Щукин В.Г. Социокультурное пространство и проблема жанра // Вопросы философии. 1997. № 6. С. 69-78; Он же. О филологическом образе мира (философские заметки) // Вопросы философии. 2004. № 10. С. 50-54.).
Апологет молчания видит смысл жизни в том, чтобы как можно полнее ощутить себя частью великого Целого, в котором буберовские Я и Ты утрачивают феноменальную сущность, растворяясь в безличном Все или Оно. Это трудно уловимое и практически не поддающееся логическим определениям начало может выступать в нескольких ипостасях: под ним позволительно подразумевать и Природу, и буддийскую нирвану, и фрейдовское Id. В принципе, можно вообразить себе некие религиозные сообщества закрытого типа, члены которых соблюдают обет молчания (что было весьма распространенным проявлением богоугодности в христианском монастиз-ме) и ведут «тихий» диалог с Богом до того времени, когда необходимость в таком диалоге отпадает, потому как нет больше сомнений, желаний и невыясненных проблем. Их полное исчезновение означает погруженность в чистую, абсолютно однородную субстанцию молчания, которое и есть энергия Бога (Приношу глубокую благодарность моему краковскому коллеге Юзефу Куффелю за выяснение некоторых проблем, связанных с феноменологией hesyche.).
Случается, что личность отождествляет себя с коллективным Целым — со всем человечеством, но также с нацией, народом, племенем, партией, сообществом болельщиков футбольной команды и т. п. Молчание здесь надо понимать метафорически, как добровольный отказ от словесного выражения лично позиции и замену ее позицией однородного Мы. В этом случае молчание ближе всего смыкается со своей диплас-тической парой — с нечленораздельным воплем души. Мыслящей, интеллектуально сориентированной личности трудно удержаться от критики такого поведения, но было бы большой ошибкой недооценить его право на существование, отнестись к нему свысока. К великому сожалению, приходится признать его ни в коем случае не оправданность, но неизбежность — слишком во многих случаях жизни и моментах истории. Размышления Великого Инквизитора о психологии масс, творчески развитые Эрихом Фроммом и Ортегой-и-Гассетом, нисколько не утратили своей актуальности.
С большой долей вероятности можно предположить, что к молчанию более других тяготеют перцептивные интроверты, для которых вся жизнь представляется вереницей впечатлений. Эти впечатления важны, однако, не как знаки многообразных проявлений внешнего мира, а как средства к познанию и утверждению собственной psyche, идеальным статусом для которой была бы полная тождественность внутреннего Id с внешним Все.
Поэзия тишины и молчания требует или монастырской кельи, или очень больших открытых пространств. Пребывая в келье, мы не отгораживаемся от Природы, а, наоборот, стремимся мысленно слиться с ней. Христианские иноки унаследовали от своих древнеегипетских и буддийских предшественников скит — локус очень удобный для исихастских практик. В ските тесная келья и гроб вместо постели органически вписываются в окружающую необустроенную «молчащую» природу — горы, пустыню, лесные чащи, гладь озер, хляби безбрежных морей и океанов. Еще сильнее ощущение великого молчания ночью, в особенности на берегу озера или моря (Замечателен в этом отношении пейзаж в стихотворении Тютчева «Как хорошо ты, о море ночное!..»), когда над бездонной пропастью черной воды распростирается еще более непомерная бездна бесконечных межзвездных миров, которая так страшила Паскаля, но вселяла мир и надежду в душу Лермонтова. Хорошими примерами естественного, а не вызванного мировоззренческими предпочтениями молчания может послужить экзистенциальная ситуация типа «человек в лесу» или «человек в дальнем плаванье». Давно замечено, например, что чем дальше путник погружается в глубь тайги, тем меньше ощущает потребность поговорить. В самом начале пути он, правда, часто разговаривает сам с собой, но со временем сживается с окружающим безмолвием, и тогда не только слов, но и мыслей становится все меньше — медленно, но верно надвигается Невыразимое. Андрей Синявский, как всегда точно, заметил: «В лесу не разговаривают» (Терц Абрам (А.Д. Синявский). Спокойной ночи // Он же. Собр. соч. в 2-х т. М., 1992. Т. 1. С. 473. Эту фразу произносит отец повествователя, который сразу после освобождения из лагеря опасается, что в лесу будет кто-то подслушивать. Однако в самом повествовании заключается иной смысл этих слов: природа — противоположность политики, и не разговаривать в природе означает подчиняться ее внутренним ритмам, законам тишины и покоя.). Правда, спустя не несколько дней, а несколько недель появляются любопытные звуковые галлюцинации: в шуме сосен слышится стук колес проходящего поезда, а в храпе соседа по палатке — треск мотоцикла… (Пример из моего личного опыта.). Культурная память берет свое.