Номенклатура как «разумная система”

Номенклатуру, т.е. бюрократию, владеющую коллективной (номенклатурной) собственностью, которую она отчуждает от госсобственности и которую потребляет в форме значительных (превышающих по стоимости должностной оклад) привилегий [З](М.С. Восленский [49. С. 181] относит к номенклатурной собственности всю социалистическую собственность в СССР. Точка зрения Е.Т. Гайдара аналогична: «Государственная собственность есть коллективная собственность бюрократии» [50. С. 115]. На мой взгляд, однако, принадлежность собственности определяется не только тем, кто ею управляет, но и тем, кто ее потребляет. Советская номенклатура управляла всей государственной и колхозно-кооперативной собственностью, однако потребляла в форме привилегий лишь относительно небольшую ее часть, которую мы и называем номенклатурной собственностью.), изобрели российские большевики (При желании в прошлом можно увидеть элементы номенклатуры. Скажем, в конфуцианском Китае главы уездов и провинций жили в спецрезиденциях, находясь на спецобеспечении [51. С. 130]. Когда ослабевала центральная власть, возникала тенденция к наследственному закреплению чиновниками за собой служебной спецсобственности [52. С. 146], и тогда на конфуцианский Китай накладывался феодальный. Однако и без примеси феодального конфуцианский Китай не был номенклатурным: привилегии конфуцианских чиновников были жестко регламентированы, тогда как чиновничество превращается в «разумную систему» (номенклатуру), когда привилегии размыты, о чем будет говориться далее.), заполнив ею вакуум в системе управления страной, который возник в результате устранения рынка («Номенклатура как политический институт возникает как ответ властвующей политической (а затем и социальной) силы на сформировавшуюся общественную потребность в упорядочивании общественных отношений в нерыночном обществе… Номенклатура — это способ, и по всей видимости, единственно возможный, в условиях форсированного индустриального развития найти замену рыночным отношениям» [53].). Однако такое управление страной далось слишком дорогой для нее ценой. Большевики построили номенклатурное государство в государстве («Номенклатура как политический институт имеет политическую, социальную и организационную структуры, централизованное управление, набор правил (формальных и неформальных) политического поведения, внутренние моральные нормы, образ жизни, правила рекрутирования, сложившуюся практику регулирования деятельности и др.» [53].), обеспечив себе снабжение «по потребностям» и нещадную «эксплуатацию трудящихся», уровень которой был, как минимум, не ниже, чем в условиях докейнсианского капитализма первой трети XX в. («…На Западе существует принципиально иная оценка живого труда, чем та, что была в СССР… в промышленности СССР издержки на рабочую силу составляли 15-18% всех издержек и лишь в некоторых отраслях доходили до 25%, тогда как в промышленности развитых стран Запада их доля была 30-50%, а в некоторых производствах доходила до 2/3 и более» [54. С. 105]. Колхозники эксплуатировались в СССР еще нещаднее. Автор этих строк лично видел в Калининской (ныне Тверской) области в конце 60-х годов XX в. бывшую учительницу 105 лет, пенсия которой составляла 11 руб. (!) и которая выживала только за счет небольшого огорода, на котором, будучи одинокой, была вынуждена работать.).

Как то было и в СССР, в посткоммунистической России номенклатура потребляет существенно больше товаров и услуг, чем все остальные бюджетники страны. В самом деле, негауссовость социальных явлений [55, 56] делает встречающиеся здесь распределения существенно неоднородными. Распределение индивидов по доходам (распределение Парето) может быть приближенно описано формулой «35% людей получают около 65% всех денег». Это — для современных США, где реальная зарплата министра превосходит доход среднего американца в 5-6 раз. В России реальная зарплата министра (вместе с привилегиями) больше зарплаты среднего россиянина примерно в 200 раз. Так что распределение российских бюджетников по зарплате (вместе со льготами) грубо описывается формулой «10% бюджетников получают около 90% зарплаты». При уменьшении зарплаты (вместе с привилегиями) 10% высокооплачиваемых бюджетников всего лишь в 2 раза зарплата 90% остальных вырастет в 5.5 раза (Пусть 1000 руб. распределены так, что на 10 человек приходится 900 руб., а на 90 — остальные 100. Отнимем у 10 «богатых» половину, т.е. 450 руб., передав их «бедным», у которых станет 550 руб. Раньше на каждого «бедного» приходилось по 100/90 руб., теперь по 550/90, то есть в 5,5 раза больше.). Так что зарплата российских бюджетников и пенсия пенсионеров сегодня такие нищенские именно потому, что так велики привилегии чиновников.

Множество элементов становится системой благодаря их взаимодействию друг с другом. Это общее положение в полной мере применимо к бюрократии. В нормальной стране на множестве чиновников нет единых взаимодействий, которые бы их объединяли в систему, противостоящую остальному миру. В СССР чиновники стягивались в номенклатуру, во-первых, идеологией (террором) и, во-вторых, номенклатурными привилегиями. В постсоветские времена идеология отмерла, а главным системообразующим фактором номенклатуры стали привилегии. Оказалось, что экономическая составляющая номенклатуры сильнее политической, номенклатура быстро себя реанимировала и политически, и экономически. Размытость привилегий делает поле взаимодействий чиновников особенно сильным, превращая их в работающую на себя «разумную систему».

Граница между номенклатурной и государственной формами собственности размыта, привилегии не просто многократно увеличивают доход чиновников, но увеличивают его неопределенным образом. Если внимательно прочитать, например, Указ президента РФ от 22.12.1993 «Об утверждении Положения о федеральной государственной службе» (Государственные служащие — номенклатурный эвфемизм; этот официальный термин не распространяется на учителей, врачей и прочих «простых» бюджетников.) и само это Положение, то можно заметить, как сказал бы Т. Манн, прекрасную неопределенность формулировок, позволяющую исполнителю трактовать их с большим люфтом. Префект одного из московских округов открыто признавался в том, что волен увеличить денежное содержание подчиненного в 3-4 раза . Западный чиновник не имеет такой возможности изменять зарплату подчиненных, воспитывающей в чиновниках личную преданность к вышестоящему, столь характерную для мафиозных структур (В литературе номенклатурные отношения, основанные на личной преданности, красиво именуют клиентелизмом [53, 58].). Размытая спецсреда обитания, в которой нет четкой границы между «положено» и «не положено», «законно» и «незаконно», размывает правовое сознание чиновника, делая его коррупционером.

Размытые привилегии превращают владельцев номенклатурной собственности в «разумную систему», работающую на себя и подминающую под себя государство, бизнес и все живое вокруг («М. Восленский… предложил свой вариант основного закона «реального социализма». По его мнению, этот закон состоит в стремлении номенклатуры… обеспечить максимальное укрепление и усиление собственной власти. Вряд ли можно отрицать такое стремление у… номенклатуры» [59. С. 153].). Привилегии же являются и главным оружием номенклатуры в борьбе с внешними врагами, ими она обволакивает не только собственных функционеров, но и своих оппонентов в других ветвях и институтах власти, привязывая их к себе. Любимый прием номенклатуры — зачислить такого оппонента в номенклатурный штат, посадив на иглу привилегий.

Будучи «разумной системой», номенклатура обладает коллективным «разумом», который непостижимым для индивида образом отличается от его, индивида, разума, ее действия носят нечеловеческий характер и воспринимаются нами (рядовыми гражданами) как бесчеловечные. Выше говорилось, что подобно многоклеточному организму, уничтожающему какие-то свои клетки во имя своих «высших» интересов, социум поступается какими-то индивидами. Это в полной мере относится к номенклатуре, которая вполне бездушно (т.е. повинуясь «социумной» логике) перемалывает составляющих ее чиновников, подгоняя их под себя и исторгая или даже физически уничтожая их, когда они не удовлетворяют ее требованиям или пытаются восстать против нее, например, отказываясь от привилегий. Не менее бездушно номенклатура обращается с «простым» населением. Все это передается бытовым выражением «бюрократическая машина», однако бездушие номенклатуры многократно превосходит бездушие обычной бюрократии.

Аналитики, пишущие о российской номенклатуре, не обсуждают (не видят?) системообразующей роли номенклатурных привилегий. Говоря о посткоммунистической номенклатуре, они практически не упоминают о привилегиях, полагая их, по-видимо-му, второстепенным фактором по сравнению с бизнес-деятельностью чиновников. Дело, однако, не в сравнительной стоимости того, сколько российский чиновник получает в форме привилегий и сколько — от бизнеса, хотя масштабы бизнес-деятельности номенклатуры огромны («Каждый отдельный бюрократ, бюрократический клан стремится превратить государственную собственность в свою частную собственность» [50. С. 116]. «Когда говорят о «неэффективности» рыжков-ско-горбачевских реформ, об их слишком медленном темпе, об упущенных возможностях, все время забывают главное — каков… социальный смысл реформ. Если иметь в виду, что социальный смысл был именно в «номенклатурной приватизации», то обвинения несправедливы — все делалось… достаточно эффективно… Номенклатура шла… на запах собственности, как хищник идет за добычей» [50. С. 143-144].). Сегодня к номенклатурной собственности относится собственность УДП и других федеральных управлений делами. К ней же следует причислить и государственные унитарные предприятия (ГУПы) («В ходе горбачевской перестройки российская номенклатура сообразила, что капитализация страны… поможет сохранить власть… и завладеть собственностью… руководящие чиновники министерств и директора предприятий коллективно завладевали акциями подконтрольных им предприятий и учреждений. В результате происходила фактически не приватизация, а номенклатурная коллективизация предприятий (выделено В.В. Белоцерковским. — С.Х.)» [60. С. 692].), которых только на федеральном уровне в 2003 г. насчитывалось 9810. На номенклатурную форму собственности чиновников накладывается их частная собственность; граница между ними размыта, так как чиновники посткоммунистической России во все нарастающих масштабах совмещают государственную службу с частным бизнесом, в котором они вовсю используют административный ресурс («Наряду с коррупцией в узком смысле существует взяточничество и самостоятельное чиновничье предпринимательство… Чиновничье предпринимательство отличается от коррупции отсутствием подкупающей стороны. Заказчик служебного нарушения здесь — сам исполнитель, извлекающий доход (предпринимательский или рентный) из монополии на принятие или согласование определенного решения… перечисленные формы объединяет использование служебного положения в частных интересах, «приватизация государства». Их можно охарактеризовать как коррупцию в широком смысле» [61. С. 221].).

Первую скрипку в системном феномене номенклатуры, тем не менее, играют именно привилегии, номенклатурный же бизнес — производное от них. Если привилегии, объединяя чиновников, превращают их в «разумную систему» огромной коллективной мощи, то бизнес, которым они сегодня занимаются, эту мощь ослабляет, размывая номенклатуру. Точнее говоря, номенклатуру размывает индивидуальный бизнес чиновников. Российские аналитики не проводят водораздела между индивидуальной и коллективной бизнес-деятельностью чиновников. Между тем их коллективная бизнес-деятельность, наращивающая номенклатурную собственность, укрепляет номенклатуру как «разумную систему», индивидуальная же бизнес-деятельность делает чиновников, обзаводящихся собственным капиталом, независимыми от нее. Поскольку такие чиновники перестают быть управляемыми членами номенклатурного клана, постольку можно утверждать, что номенклатура как «разумная система» будет ограничивать индивидуальный бизнес чиновников в пользу коллективного (собственно номенклатурного).

В кейнсианских странах (в странах «золотого миллиарда») доходы делятся между двумя основными группами населения — работниками и бизнесменами, причем зарплата работников составляет там от 40 до 70% от стоимости продукции.

В России в это распределение вклинивается номенклатура, зарезающая своими привилегиями и доходами от бизнеса зарплату работников до уровня примерно 15% от стоимости продукции.

Переход к кейнсианской экономике, связанный с повышением зарплаты основной массы населения до 40-70% от стоимости продукции, привел бы к исчезновению спец-доходов номенклатуры, т.е. к ее преобразованию в обычную бюрократию. Будучи «разумной системой», номенклатура не может этого допустить. Она и не допускает, делая это весьма эффективно и незаметно, так что многое происходит как бы само собой.

Прежде всего российскими политиками и политологами замалчивается на корню само кейнсианство, успешно реализованное в странах «золотого миллиарда». Странным образом не замечая этого ведущего направления экономической мысли, отечественные аналитики дружно жалуются на отсутствие идеи, которая позволила бы выработать стратегию вывода России из кризиса. Между тем кейнсианство давно уже присутствует в российской науке, проникнув в вузовские и даже школьные учебники [63]. В академической науке экономическую линию, «социально близкую» кейнсианской, проводят Л.И. Абалкин [64, 65], Д.С. Львов [66] и др.

Подход Абалкина звучит вполне по-кейнсиански: «Исторически инициатором… перехода к рыночным методам регулирования экономики [в России] стала академическая наука… Речь идет о современной социально ориентированной и эффективно регулируемой рыночной экономике» [64. С. 30-31]. «В условиях рыночной экономики главным двигателем роста является совокупный спрос» [64. С. 47]. «…Низкая заработная плата в рыночной экономике — главный тормоз научно-технического прогресса» [64. С. 5]. «Классическим способом регулирования зарплаты являются тарифные соглашения как результат системы общественного согласия между предпринимателями, работниками и государством… Регулируется зарплата и через налоговую систему — систему прогрессивного налога. Регулируется она и через установление минимальной зарплаты» [64. С. 135].

Что касается школы Львова, то у нее идея защиты наемных работников имеет явный коммунистический привкус: «Доля заработной платы в ВВП России примерно в 2-2.5 раза ниже, чем в любой западной стране. На один доллар заработной платы наш среднестатистический работник производит в 2.5-3 раза больше ВВП, чем… в… США… Это означает лишь одно: такой, как в России, эксплуатации наемного труда нет ни в одной стране с нормальной рыночной экономикой» [66. С. 291]. «Альтернативой концепции Вашингтонского консенсуса (см. о ней далее. — С.Х.) является концепция, провозглашающая, что природные ресурсы… являются общественным достоянием, а поэтому должны выступать в форме общественной собственности» [66. С. 199]. «…Первым шагом на пути проведения социальных реформ должно стать удвоение заработной платы наемных работников и общего среднедушевого дохода населения в 2.5-3 раза» [66. С. 295]. «…Частный бизнес, в особенности крупный, в первую очередь сырьевой, должен осознать, что он рубит сук, на котором сидит… И начать… увеличивать зарплату наемным работникам… чтобы довести ее до 70% от ВВП» [67. С. 57].

Повышать зарплату наемным работникам, конечно же, необходимо, однако сами отдельно взятые предприниматели делать этого не могут (пионеров в этом благородном деле тут же съедят конкуренты); это повышение должно осуществляться сразу всем их сообществом, для чего и необходимы разработанные Западом макроэкономические кейнсианские средства управления рынком.

Замалчивается в России и сам тот факт, что страной управляет номенклатура, которая владеет гигантской коллективной собственностью, питающей привилегии чиновников (М.Н. Афанасьев, работавший в 1992-1999 гг. в Администрации президента РФ, доказывает, к примеру, что коммунистическая номенклатура «давала не только привилегии, но и чувство разделенной ответственности за социальный порядок» [68. С. 73], и что с созданием института президентства в посткоммунистической России номенклатура ушла в прошлое: «Президентство обретает новое основание в живом развитии политийных сил нации, а не за счет их номенклатурной подмены. Это и есть, на наш взгляд, живой конституционализм в противоположность мертвящему отчуждению номенклатуры» [68. С. 74]. Сегодняшний российский властвующий слой рассматривается им как «постноменклатурный патронат» [58]. С этим даже спорить неинтересно — что такое Администрация президента РФ с его Управлением делами, как не «передовой отряд» российской номенклатуры?!). Представители всех российских партий охотно критикуют бюрократию и никогда — номенклатуру как систему (Скажем, Г.А. Явлинский, ранее иногда говоривший о номенклатурном капитализме [69. С. 61], окончательно перешел к термину «периферийный капитализм»: «Часто используемые в наших публикациях выражения типа «криминально-бюрократический» или «номенклатурный» капитализм… не совсем удачны… точнее всего характеристики современного российского капитализма отражает термин «периферийный»» [70].). Эта подмена терминов (Иногда номенклатуру отождествляют с бюрократией явочным порядком: «Номенклатура как назначаемая, а не выборная часть государственных служащих присуща любому государственному режиму» [71. С. 26]. «В работах Гайдара понятия «номенклатура», «бюрократия», «чиновничество» используются как взаимозаменяемые, синонимические» [72. С. 33].) делает их вольными или невольными союзниками номенклатуры. Обвиняя бюрократию, уводят из-под удара номенклатуру. Бюрократия существует во всех странах, ее нельзя отменить, номенклатуру же отменить можно и должно.

Официально в посткоммунистической России был провозглашен противоположный кейнсианскому курс на монетаризм, который отстаивают Е.Т. Гайдар, Е.Г. Ясин, Г.О. Греф и другие представители либерального крыла российских экономистов [50; 73-76]. Этот курс базируется на принципах так называемого Вашингтонского консенсуса («Выражение «Вашингтонский консенсус» было употреблено впервые в 1989 г., «в момент крушения советской системы», американским экономистом Джоном Уильямсоном (John Williamson) «для обозначения его шести рекомендаций, предназначенных для использования государствами, желавшими реформировать свою экономику». В статье «Что понимает Вашингтон под политикой реформ» «автор высказывался за налоговую дисциплину, за «конкурентоспособный» обменный курс, за либерализацию коммерции, иностранных инвестиций, приватизацию и «дерегламентирование»… Окончательно же сделало неотразимым такого рода идеологическую продукцию решение Всемирного банка и Международного валютного фонда подчинить выделение своих займов принятию политики, руководствующейся вышеназванным консенсусом»» [Le Monde diplomatique. 2002. May. ].), идеология которого сводится «к трем постулатам: либерализации, приватизации и стабилизации через жесткое формальное планирование денежной массы. Эта политика направлена на максимальное ограничение роли государства как активного субъекта экономического влияния и ограничение его функций контролем за динамикой показателей денежной массы» [66. С. 22-23].

Этот курс в принципе не рассчитан на экономическое развитие, перед его разработчиками стояла другая задача — жесткого финансового контроля: «…Принципы «Вашингтонского консенсуса» разрабатывались для установления… контроля за формированием экономической политики слаборазвитых государств с целью предотвращения разбазаривания предоставляемых им из-за рубежа кредитов. Этим объясняется и… сведение всех вопросов макроэкономической политики к либерализации и планированию денежной массы… Задавая жесткий план прироста денежной массы, либерализации цен и внешней торговли, МВФ одновременно блокировал свободу действий во всех других вопросах экономической политики… Пусть установки «Вашингтонского консенсуса» не приводили к экономическому росту — зато обеспечивали контролируемость, прозрачность и предсказуемость экономической политики правительства» [66. С. 23]. Контроль за движением финансовых потоков — это единственное, что по-настоящему занимает номенклатуру, позволяя ей максимизировать свои доходы.

Из того факта, что номенклатура — это «разумная система», следует, что и борьба с ней должна носить системный характер. Между тем российская публицистика и речи политиков заполнены благими пожеланиями, носящими «диффузный» характер. Одни делают ставку на семью как основную ячейку общества, которая должна воспитывать образованных и высоконравственных граждан. Другие уповают на сознательность бизнесменов, которые обязаны поднимать работникам зарплату. Третьи уверены, что чиновникам, осознав всю беспардонность своего поведения, надо, наконец, перестать брать взятки и вмешиваться в дела представительной власти («Источником российского застоя является власть, существующая для себя, даже если она демократически избрана… Покончить с застоем означает, что политическая функция власти должна быть отделена от административной. Руководители администрации всех уровней… и рядовые чиновники… должны быть профессиональными служащими на контракте… Никто из них не может «законодательствовать» в любой форме. Это функция законодательного собрания — Государственной Думы или любого другого законодательного органа, избираемого населением страны или региона» [66. С. 10-11].). Четвертые полагают, что Россия выйдет из полосы неудач, когда россияне станут «честно трудиться каждый на своем месте». И т.д. и т.п. Все это справедливо, непонятно только, как добиться желаемого результата. «Диффузные» рекомендации (каждая семья должна, каждый чиновник обязан…), на мой взгляд, абсолютно бессмысленны, не предлагая, если воспользоваться терминологией Архимеда, точки опоры.

Вопреки устоявшейся точке зрения, не перевоспитание граждан должно предшествовать реформам, но, наоборот, реформы — перевоспитанию граждан. Это подтверждается феноменом политкорректности, свидетельствующим о резком и неожиданном повышении уровня нравственности населения стран «золотого миллиарда» после, и, я уверен, — в результате — перехода к кейнсианской экономике. Кейнсианская идеология (мне выгодно, когда мои соседи экономически состоятельны, тогда они у меня покупают больше) потребовала соответствующего отношения к ближнему (мне хорошо, когда хорошо соседям).

Часто и во многом справедливо говорят об издержках политкорректности, однако сам их факт показателен, свидетельствуя о первичности в этом явлении повышения уровня нравственности социума., а не индивидов, что является следствием .макроэкономического характера кейнсианской идеологии (нужно рассматривать не отдельного работодателя и не отдельное предприятие, а всю их совокупность). Индивиды же оказались вынужденными приспосабливаться к новой (кейнсианской) «морали» социума, делая это зачастую против своей воли («так принято») и не очень умело (с перебором).

Так что «осознать» должен не отдельно взятый россиянин, а российский социум как «разумная система»; проблема совершенно определенно не в индивидах, но в системе их взаимодействий, которую в принципе нельзя реформировать, «честно работая каждый на своем месте». Поэтому и предлагаемые решения должны быть системными, так чтобы было предельно ясно, на какую «болевую точку» социума нажать, чтобы вызвать должный эффект. Рекомендации должны быть предельно сфокусированными.

Другими словами, пути выхода страны из кризиса следует обсуждать не на уровне индивидов (микрополитический подход), но на уровне их совокупности (макрополитический подход), подобно тому как вывод экономики из кризиса требует макроэкономических решений, т.е. решений на уровне всего множества бизнес-предприятий и предпринимателей. Между тем, даже когда отдельные авторы говорят о системном характере того или негативного явления («Победить коррупцию в России означает лишить это явление системного характера» [61. С. 228]. О «системном дефиците доверия» говорит Г.А. Явлинский [70], характеризуя хозяйственную и политическую систему современной России.), до формулировки системного решения дело у них не доходит.

На мой взгляд, системное решение проблем России достаточно очевидно — нужно отменить номенклатуру, для чего необходимо в законодательном порядке отменить привилегии чиновников. Точнее, привилегии, превышающие некоторый условный порог в долях от должностного оклада, — скажем, его половину. Когда исчезнут размытые привилегии чиновников, стягивающие их в работающую на себя «разумную систему», тогда чиновничество и перестанет быть номенклатурой.

Понятно, что отмены привилегий чиновников для выхода России из кризиса необходимо, но не достаточно, с этого шага кейнсианские реформы только начнутся. Системность («точечность») этой цели делает ее в принципе достижимой, хотя номенклатура будет защищать себя до последнего, т.е. до полного развала России. России, на мой взгляд, нужна партия, которая, отстаивая кейнсианскую идею (экономическая часть программы), боролась бы за отмену номенклатуры (политическая часть программы).

Литература

1.    Хайтун С Д. Фундаментальная сущность эволюции // Вопросы философии. 2001. № 2.

2.    Хайтун С Д. Феномен «избыточности» мозга, генома и других