Загрузка...И. Н. СИЗЕМСКАЯ
О, если с чувством мысль сроднилась!
Н.П. Огарев
Об особенностях русской философии и ее месте в отечественной культуре сегодня написано немало. Вновь и вновь предметом рассмотрения, а когда и спора, становятся полемика славянофилов и западников, противостояние материалистической и идеалистической традиции, конфронтация позитивистской и религиозной интерпретации мира и возможностей его постижения, ориентация на решение социально-политических (и экономических!) вопросов и глубокий интерес к духовно-нравственным основам человеческого общежития, одновременная включенность в революционное и либерально-демократическое движение.
Автор статьи сам отдал дань такому подходу и не видит в нем слишком больших издержек: ведь, в итоге русская философия, наконец, предстала многоплановым и богатым по содержанию явлением, тесно связанным со всеми пластами отечественной культуры. Но есть момент, который остался за пределами исследовательского интереса, и он, на мой взгляд, имеет немаловажное значение для общей характеристики русской философии — это факт ее взаимной близости с поэтическим творчеством. В связи с этим я хочу предложить к рассмотрению вопрос: можно ли говорить о поэзии как специфическом для русской философии XIX в. жанре философствования, и если да, то на перекрестке каких проблем развивался союз этих двух столь различных типов мировосприятия?
Надо сказать, что у поставленного вопроса есть своя история. Интерес к проблеме связи философии и поэзии проявился в русской общественно-философской мысли еще в 20-е гг. XIX в. в среде «любомудров» (И.В. Киреевский, Д.В. Веневитинов,
В.Ф. Одоевский) и был неслучайным: он отражал утвердившееся к этому времени у образованной части общества, воспитанной на поэзии Г.Р. Державина и В.А. Жуковского, внимание к немецкой философии, но еще более — к романтизму, видевшему в поэтическом постижении мира высший род знания, выражение внутренней связи между вселенной и человеческим «я». Наиболее полно и развернуто эта позиция, как известно, была выражена Шеллингом, популярность которого в России в 20-30-е гг. была огромна. Хотя влияние последней не следует слишком преувеличивать: русская философская мысль развивалась своим путем, весьма отличным от западного. Но идея связи философии и поэзии была воспринята с воодушевлением, что же касается «любомудров», то в их теоретических разработках она занимала заметное место. Ими же была предпринята попытка не только теоретического обоснования необходимости объединения философии и поэзии, но и создания особой философской лирики — «проникнутой существенностью» (Веневитинов). Заметим, что пример такой поэзии был перед глазами — стихи и поэмы начинающего поэта-философа Д.В. Веневитинова, поэзию которого И.В. Киреевский назвал «созвучием ума и сердца». Поэзия Веневитинова была тесно связана с его философскими воззрениями и во многом была формой их выражения. Для него философское и поэтическое творчество были нераздельны.
Линия философской лирики Веневитинова была продолжена А.С. Хомяковым, Е.А. Баратынским, М.Ю. Лермонтовым, Ф.И. Тютчевым, позже — А.А. Фетом, А.А. Голенищевым-Кутузовым, А.К. Толстым, Вл. Соловьевым, в поэзии которых за поэтическими образами легко угадывается глубокая мысль об основах мироздания и «тайнах» человеческой души. (Хотя не все из этих поэтов признавали собственную причастность к философской поэзии и правомерность самого термина. Известно, что Фет вообще отрицал возможность таковой.) Их поэтическое творчество занимает особое место в отечественной поэзии, и это место определено их непосредственной связью с отечественной философской мыслью. Предметом же рефлексии это направление стало в конце XIX — начале XX в. (литературная критика Вл. Соловьева, Д.С. Мережковского, И.А. Ильина, С.Л. Франка, В.В. Зеньковского). В это же время (1896 г.) П.П. Перцовым был издан сборник «Философские течения русской поэзии» с участием Вл. Соловьева, Д.С. Мережковского, В.П. Саводника, самого П.П. Перцова и других литературных критиков. Но, как признавал сам инициатор сборника, многие из тем оказались не включенными из-за нехватки необходимого материала. Интерес представляет незаконченная (и к сожалению, малоизвестная) работа В.В. Зеньковского «Философские мотивы русской поэзии», которую философ предполагал включить в виде специальной главы в свою «Историю русской философии». Но замысел не был осуществлен. Вот, собственно, и все попытки концептуального рассмотрения поставленной мной проблемы. В связи с этим считаю правомерным и целесообразным предварить анализ последней рассмотрением некоторых общих вопросов взаимосвязи философии и поэзии.
Что философия как миросозерцание внутренне связана с поэзией — факт, признаваемый как теми, кто занят философскими изысканиями, так и теми, кто считает себя причастным к стихосложению. И это понятно: та и другая «занимаются» творческим прозрением тайны человеческого бытия. В одном случае средствами логического анализа, с целью построения определенной системы знаний о мире и месте человека в нем, в другом случае — средствами образного, предметного мышления. Хотя последнее «исповедует» не знание и истину, а вдохновение и прекрасное, здесь умозрение в понятиях (мир как логос) вытесняется художественной интуицией (мир как красота). Но это не мешает философии и поэзии соприкасаться достаточно близко, интимно.
С.Л. Франк писал: «Между художником и мыслителем существует органическое духовное сродство, в силу которого все подлинные и великие представители каждой из этих форм творчества не только как личности, в большей или меньшей степени, сочетают в себе оба духовных начала, но и несут в себе именно их внутреннее единство, ибо оба рода творчества истекают в конечном итоге из одного источника, разветвлениями которого они являются». Наверное, поэтому философское образование, по оценке одного из литературных критиков, является наилучшим эстетическим цензом.
На наш взгляд, близость философии и поэзии может принимать форму взаимодополняемости, если философ и поэт «соединяются» в одном лице, что в истории русской духовной культуры и не такая уж редкость (М.В. Ломоносов, Д.В. Веневитинов, А.С. Хомяков, Вл. Соловьев, Д.С. Мережковский). В таком случае на поэтическом творчестве лежит явная печать философских воззрений его субъекта. Классическим примером тому может быть поэзия Вл. Соловьева, которая зачастую именно дополняет (не иллюстрирует!) его софиологию, поэтому смысл отдельных стихотворений порой ускользает от читателя, если он не знаком с последней. В другом случае близость философии и поэзии принимает форму интенции, когда философская рефлексия является в одинаковой мере («наравне») с образностью мышления глубинным источником вдохновения, она пронизывает поэтическое творчество и присутствует в нем как его некоторый обязательный, содержательнообразующий элемент (Е.А. Баратынский, Ф.И. Тютчев, А.А. Голенищев-Кутузов, А.К. Толстой, А.А. Фет). И в том, и в другом случае близость философии и поэзии «… не подлежит никакому сомнению, и оттого философские построения… многое определяют в художественном творчестве, а с другой стороны, художественные интуиции почти всегда бывают полны философского содержания». В стихах «поэтов мысли», конечно, нет отвлеченных абстрактных систем, и тем более философской дидактики, — никакая поэзия не может, не перестав быть ею, служить средством для выражения отвлеченных мыслительных схем, хотя поэтический талант порой лишь облекает в стихи то, что рождается работой мысли, — он как бы «примиряет» ум с художественным творчеством, оправдывает его попытки (и претензии) на выражение истины. У таких поэтов художественные образы несут другой смысл, ибо им, говоря словами А.К. Толстого, «в каждом шорохе растенья, и в каждом трепете листа иное слышится значенье, видна иная красота!» У них художественный образ, не лишенный поэтической яркости и лирической музыкальности (т.е. самодовлеющего значения), выступает как определенный символ отвлеченной мысли, двигающейся к постижению глубин мироздания. Поэтому самое незначительное впечатление сейчас же переходит в размышление, дает им свое умственное отвлеченное отражение и в нем как бы растворяется, порождая своеобразное эмоциональное состояние ума — «импрессионизм мысли» (Вл. Соловьев). У таких поэтов творчество, схватывая разнообразные впечатления, моментально придает им всеобщий характер, обобщает их в форме рефлексии, но рефлексирует, так сказать, внутри себя. Творчество таких поэтов характеризует гармония между чувством и мыслью, вдохновением и осознанием; их муза — муза поэзии и муза мысли одновременно, ей не чужда ни эстетичность, ни правдивость, поэтому ей доступно ощущение «запредельного», «невыразимого», она приближает к тем сторонам жизни, за которыми скрыта ее «живая тайна», заставляя сердце биться «на пороге как бы двойного бытия».
Этим поэтам всегда есть что сказать — о себе, о природе, о вселенной, и порой они могут сказать больше, чем философ, лишенный поэтического дара, потому что обладают способностью войти в мир, где дух покидает «ненужное тело», «где слово немеет, где царствуют звуки, где слышишь не песню, а душу певца». В их творчестве соединяются два ряда значений-образов — мира земного, эмпирически-реального, и мира духовного, мистически-идеального, при этом «земной план» у них выступает не только (и даже не столько) подобием идеальной основы явлений, сколько открывающим путь к постижению последней. Поэт умеет в частных явлениях увидеть знаки общей сущности, он умеет читать эти знаки и понимать их смысл, выразить их на «крыльях поэтического вдохновения», при этом полет фантазии каким-то удивительным образом не преступает меры правдоподобия.
«Поэт-философ», охватывая своим творчеством одновременно два мира, становится своеобразным посредником между ними. (Ему удается воздать «кесарево кесареви, а Божие — Богу».) Вот почему он есть не только «жрец прекрасного» (Пушкин), но и жрец «мировой тайны» (Ильин). Последнее особенно важно, потому что, «если нет тайны и ее бессознательно-созерцательного вынашивания, — то нет и художника, нет и искусства, а есть лишь их праздная и соблазнительная видимость. Ибо искусство родится из таинственных недр мирового бытия». Из этих же недр, добавим мы, рождается и философия. И для поэта, и для философа его творчество становится самооткровением окружающей его реальности, возвышающим над противоположностью между человеком и миром (познающим субъектом и познаваемым объектом, если говорить в терминах философии), в основе которого лежит творческое созерцание. Последнее сопутствует и философствованию и истинной поэзии: ведь «созерцающий, не задерживаясь взором на поверхности явлений (хотя видит и эту поверхность), не просто наблюдает «обстоятельства» (быт!), а и скрытые за ними существенные «обстоя-ния» (бытие!)».
Хотя следует отметить, что если для философии творческое созерцание есть обязательное условие, то поэзия может в каких-то своих проявлениях, что называется, обойтись без него. Правда, в таком случае его результаты, как замечает Ильин, будут жить лишь в двух измерениях: все увидят только «осязаемое тело и выглядывающий из него чувственный, земной образ», не более, потому что созданному образу нечего будет сказать. «Поэту-мыслителю», повторяем, всегда есть что сказать — и это «что», как и для философа, касается его понимания сущности бытия (природного, человеческого, космического), жизни и смерти, добра и зла, любви и ненависти, назначения человека в мире, тайны времени. Только философа эти вопросы волнуют с той разницей, что он мучительно и долго добирается до их сути по ступеням умозаключений и нередко вынужден признать: «Как беден наш язык! — хочу и не могу», а поэт способен лишь «шепнуть о том, пред чем язык немеет», чтобы приблизиться к лежащей за ними тайне. Он «дочувствывает» до истины, потому что ему доступны все краски мира, потому что для него нет мелкого и ничтожного, потому что он может «опуститься» до пустяка — и все это, став предметом вдохновения, начинает играть и сверкать в лучах его таланта, раскрывая вдруг свой, совсем «не пустяковый» смысл. Его «крылатый слова звук» хватает на лету и «темный бред души, и трав неясный запах», поэтому переживание и явление живут «соединенно», слитно, согласно. (Хотя случается и так, что «в общем хоре душа не то поет, что море и ропщет мыслящий тростник».) Окрашивая мир страстностью своего вдохновения, поэт достигает его более всестороннего постижения: возможности разума усиливаются способностями чувств охватить мир во всем его разнообразии. Страсть, озаренная разумом, приобретает силу духовной очевидности, в свою очередь разум, насыщенный страстью, — силу глубокомыслия.