Загрузка...Поскольку данное издание адресовано не только специалистам — историкам философии и филологам, но и широкому кругу лиц, интересующихся философией, хотелось бы сделать ряд замечаний, касающихся не только и не столько Плотина, но и самого предмета натурфилософии — как он представлен в современной науке.
Введение
Глобальное непонимание нами греческой науки сводится к принципиальным различиям самого предмета и способов теоретических построений, характерным для античной и для современной западной цивилизации. Новоевропейское мышление, по сути своей, — количественное, аналитическое. Можно проследить явную тенденцию — все более усугубляющуюся в ходе информационной революции, — к переводу качественных показателей в количественные, рассуждений — в построения, смысла — в информацию. ( Различение смысла и информации могло бы составить предмет отдельного исследования. Мы здесь различаем эти термины как умопостигаемое и означающее: если смысл есть то, что собственно постигается, то информация всегда говорит о другом, даже если говорит о себе. Поэтому постигнуть смысл — значит постигнуть то, что значимо само по себе; оперирование же информацией само по себе вообще не ведет ни к какому пониманию, а когда все-таки приводит к нему, то в силу не самого этого оперирования, а сопряженного с ним понимания. Можно сказать, что оперирование информацией имеет смысл, когда имеет смысл.)
Даже сугубо гуманитарные, в недавнем прошлом, области знания все больше начинают говорить языком цифр. В отличие от этого, античный ум склонялся к оперированию качественными характеристиками. История античной мысли — это, по существу, история попыток построения систем, основанных на качественном анализе. Античная математика мало интересовалась операциями над числами и вопросами счисления. Ее интересовали качества чисел как объектов, качественные свойства фигур. Если античный ум мог воспринять простые дроби — как представление неких отношений, частей целого, то бесконечные (Конечно же, понятие «бесконечная дробь» относится к дробям десятичным, кои все же представляют собой более инструмент счисления, нежели выражение некоего отношения. Вряд ли античный математик понял бы, зачем все многообразие отношений приводить к отношению только к десяти. И каким образом конечное и вполне представимое отношение 1/3 может содержать или порождать бесконечность из троек.) дроби были ему чужды — как потому, что не имеют своего предмета и, следовательно, не имеют качеств, так и потому, что не могут образовать целого.
Если бы античные ученые изобрели термометр, то вряд ли бы они озаботились вопросами точной градуировки шкалы. Скорее всего, этот античный термометр имел бы всего 3 деления: 0 совпадал бы с температурой примерно 36,5 градусов Цельсия — температурой тела, при которой нельзя сказать, теплый ли измеряемый объект, или холодный. Ниже этого нуля шла бы часть шкалы, называемая «холодно», — до отметки в 0 градусов Цельсия, за которой бы шла часть шкалы «очень холодно» или «смертельно холодно», ибо при температуре ниже этой отметки живое превращается в лед. Выше греческого нуля шла бы часть шкалы «тепло» —до отметки в 70-80 градусов Цельсия, т. е. температуры, при которой кожа может получить ожог. Дальше было бы «очень горячо». Этой шкалы вполне бы хватило для античного исследователя. Но вот в необходимости такого устройства он усомнился бы — ибо то же самое может сказать исследователю его рука.
Античный способ мышления выстраивал и оттачивал сложнейшие системы категорий (горячее — холодное, единое — множественное, покой — движение и т. п.), вводил системы их взаимоотношений, классификации и с их помощью проводил изощренный качественный анализ объектов. Подобно этому, мы выстроили сложные системы подлежащих исследованию и анализу количественных показателей (размер, температура, влажность, плотность, вязкость и т. п.), снимая их с тех же самых объектов. И подчас античная система по сложности не уступает современной. В конечном итоге, именно качественный подход к рассмотрению существующего позволил утверждать наличие атомов почти за 2,5 тысячи лет до появления инструментальных возможностей обнаружить эти атомы при количественном подходе.
Одной из вершин качественного подхода стало создание логики — системы формального оперирования качественными показателями, попытка оперировать смыслом, без превращения его в информацию. В то же время логика, дав мощный толчок методологиям формализации, в некоторой степени ознаменовала закат качественного подхода и явила собой одну из основ, вылившихся в торжество количественных построений. Конечно же, количественный подход долго пробивал себе дорогу, и одним из последних столкновений одного и другого — знаком того, что количественный подход возобладал, — стали схоластические споры, подобные спору о вопросе, сколько ангелов (или бесов) поместятся на кончике иглы.
О метафизической физике
Нет необходимости, да и возможности в короткой статье погружаться в пространные объяснения античного смысла термина «фюзис». В Британской Энциклопедии, например, этому посвящено несколько разворотов. Следует лишь заметить, что значение его гораздо более сложно и емко, чем значение слова «природа».
Если бы Аристотель или Плотин имели возможность взглянуть на то, чем занимается современная физика, они, скорее всего, отказали бы этой области знания называться «физикой», охарактеризовав ее, наверное, как «хилиастика», (От греч. Hule — «лес, древесина». В неоплатонической традиции — главным образом бесформенная, бескачественная материя.) точнее, «хюлиастика». Поэтому, во избежание путаницы, мы далее будем разделять понятие «физика» (в античном смысле), отличая ее от «новой физики» — в современном значении.
Как известно, деление работ Аристотеля на «физику» и «метафизику» было проведено Андроником Родосским не по существу предмета, но в большей степени для удобства классификации найденных текстов. Для Аристотеля и «физика», и «метафизика» были «философией», соответственно, — «второй» и «первой». Первая философия говорит о том, что есть. Вторая — о том, как то, что есть, сообразуется с тем, что видится. Для античного ума принципиальной разницы — такой, какая видится современному сознанию, — между физикой и метафизикой нет. Их разделяет тонкая, едва различимая грань. Можно сказать, что поскольку метафизика говорит и о природе Единого или Истинно-Сущего, то она в каком-то смысле относится к физике. С другой стороны, поскольку физика всегда имеет в виду не только феномены, но и их соотнесенность с Истинно-Сущим, то она, в свою очередь, относится к метафизике. В любом случае, корпус того, что мы называем физикой и метафизикой, охватывал собой весь универсум — как чувственно, так и умственно постигаемый. С течением истории — tempora mutantur — понятие «фюзис» было редуцировано к понятиям «natura», «природа». Собственно, и предмет «новой физики», взяв за основу количественный подход к различению сущностей, редуцировался к исключительно чувственно-постигаемому. Физика же была вытеснена за пределы «новой физики» и была отнесена к «новой метафизике», которая стала, — например, в английском языке — просто синонимом философии. «Старая» метафизика редуцировалась к методу и противопоставлена диалектике — в новом понимании этого слова.
Если для Плотина Истинно-Сущее заканчивалось ввержением последнего из логосов в материю, то для «новой физики» истинно сущее только начинается этим «Большим Взрывом».
«Новая физика», вышедшая из новоевропейской механики, тщившейся объяснить все через некие количественные характеристики, приписываемые объекту, по сути, такой механикой и оставалась до недавнего времени. В лучших традициях новоевропейского естествознания, подобно ботанике XVII-XVIII вв., «новая физика» занималась «собиранием и классификацией» феноменов. В чем и преуспела, породив грандиозную систему классификации различных феноменов, в большем количестве случаев ею же и порожденных. Положив в основу метод различения феноменов по каким-либо количественным признакам, «новая физика» занималась, если можно так сказать, «умножением сущностей». По существу, например, протон и нейтрон отличаются друг от друга лишь наличием заряда.
«Новая физика» на протяжении столетий занималась ответом на вопрос «какой?», подменив этим вопросом вопрос «что?» физики «старой». Подобно тому как если бы на вопрос: «Что есть стул?» — мы бы получили ответ о возможных размерах этого предмета, материалов, из которых он изготавливается, возможном количестве ножек, размещению относительно стола или барной стойки, наличию и размерам седалища и т. п., но не получили бы ответа, что это — артефакт для сидения. Также новое естествознание на вопрос: «Что есть электрон?» — ответствует, что это — частица (особо не вдаваясь в подробности, что такое частица), имеющая такую-то массу, такие-то размеры… далее будут следовать сведения о возможных состояниях, форме орбиты и т. п. Вопрос же: «Что такое фотон?» — вообще приводит к полному замешательству. Что же касается фундаментальных категорий — таких как время, масса, пространство, температура, движение — «новая физика» вообще не делала попыток их объяснения, вводя лишь их количественные характеристики. Даже дойдя до мысли об их взаимной связи и найдя количественные соотношения этих величин, «новая физика» долгое время не пыталась ответить на вопрос, почему существует такая взаимосвязь, ибо ответ на этот вопрос потребовал бы определить, что есть каждая из этих категорий. Метафизика же, точнее ее часть, ответственная за естествознание, смотрела в рот «новой физике», не пытаясь выдвинуть самостоятельных суждений по предмету, а лишь обобщая то, что уже сказано «новой физикой».
Лишь последние несколько десятилетий мы наблюдаем «новую физику» в попытках ответить на вопросы, задаваемые физикой «старой». Этому способствовали две тенденции. Во-первых, наличие воистину большого числа сущностей, которыми оперирует современная физика, не могло не привести к попыткам их генерализации: создании, например, теории единого поля, теории «последней частицы» и пр. — т. е. основания, общего для всех сущностей или для какого-то их определенного класса. Во-вторых, попытка объяснения феноменов через феномены понемногу дошла до своих пределов. Т. е. для объяснения наблюдаемых процессов необходимо введение категорий, не свойственных «новой физике», тех категорий, которых она на протяжении столетий старательно избегала. Так, наличие в синергетике понятия «точка бифуркации», (Точка бифуркации системы — момент, после которого существует несколько путей дальнейшего поведения неравновесной системы. В общем случае, дальнейшее поведение системы недетерми-нировано и описывается возможными путями развития — модами, в терминах теории вероятности. Впрочем, в общем определении вероятности, как суммы действующих факторов, описать которые слишком сложно или невозможно, — есть некое лукавство. Да, статистически, при вероятности 70% можно сказать, что из определенного — как можно большего числа попыток — благоприятный результат будет появляться примерно в 7 из каждых 10 попыток. Но как быть, если есть всего одна попытка? А на самом деле, она есть в большинстве случаев одна. Кроме того, если вместо Буриданова осла поставить человека и, проделав серию экспериментов, сказать, что в 5-и случаях из 10-и человек подойдет к левому стогу (или возьмет левое яблоко), а в пяти — правое, то после этого можно спокойно отменять Уголовный кодекс. У того же И. Пригожина есть высказывания, что в определенные моменты сложные системы ведут себя абсолютно ин-детерминировано.) характеризующегося абсолютной неопределенностью дальнейшего развития системы, абсолютной недетерменированностью ее поведения, наводит на мысль об описании процесса в категориях свободы. И именно свободы выбора. Так физика, пройдя путь от абсолютной необходимости механики, через стохастическую возможность, пришла к синергетической свободе. То же понятие аттрактора (Аттрактор — от англ. attract — «притягивать». Аттрактор — обобщение понятия равновесия, состояние некоторой системы, к которому она в конце концов приходит, т. е. к которому она как бы «притягивается». Можно сказать, что аттрактор есть некий аналог целевой причины.) наводит на параллели с аристотелевским
Перводвижителем. А феномен самоорганизации систем, теории всеобщего информационного поля и т. п. вызывают в памяти давно забытые дебаты о симпатической связи.
В конечном итоге, «новая физика» пришла к подходам физики «старой»: к объяснению чувственно-постигаемого мира, мира феноменов через умопостигаемые сущности.
По большому счету, и всеобщее поле, и виртуальные частицы — субстрат физического вакуума, и тахионы (Тахионы — объекты, движущиеся со скоростью, превышающей скорость света. Экспериментально не обнаружены. Существует большое количество попыток дать теоретическое обоснование их существованию.) — в том виде, как соответствующие теории это формулируют, — в силу своей принципиальной необнаружимости, являются сущностями умопостигаемыми в не меньшей степени, чем, например, эйдосы у Плотина.
Физика «в себе»
Теперь же, отложив все вышесказанное, постараемся посмотреть, какой же может быть натурфилософия в настоящий момент. В предыдущей части мы уделили внимание обсуждению качественного и количественного подходов к построениям в естествознании, и тому факту, что один из них порождает античную физику-натурфилософию, отодвигая «новую физику» в античности за границы «интересного для рассмотрения». Другой же — порождает «новую физику», вытесняя натурфилософию, как самостоятельное явление, за границы физики и, по большому счету, в ту область, которую вообще не относят к науке.
Существуют различные мнения, возможно ли полагать философию вообще наукой. Не углубляясь в рассуждения на эту тему, заметим лишь, что в настоящее время философия как таковая все же стремительно приближается к тому, чтобы стать «полноценной наукой», редуцируясь, в различных своих изводах, к психологии, лингвистике, эстетике и т. д. В любом случае, мы не наблюдаем движения философской мысли в сторону физики и прочих естественных наук — в форме ли осмысления их выводов, либо в форме рассуждений, имеющих общий предмет с частными естественными науками. Движение же, так сказать, с противоположной стороны, намечается все более отчетливо — в форме появления междисциплинарных областей знания, междисциплинарных научных семинаров и конгрессов. В подтверждение этого тезиса можно привести мысль И. Пригожина (Илья Романович Пригожин (1917-2003), бельгийский физик и физико-химик (род. в России, в Санкт-Петербурге), один из основоположников термодинамики неравновесных процессов, Нобелевский лауреат 1977 г.) о том, что физике, чтобы понять что такое время, стоит обратить внимание на то, как понимают время не только физики, но, например, историки или психологи. Таким образом, можно считать, что инициатива, скажем, реанимации идеи натурфилософии, принадлежит в настоящий момент, к сожалению, не философам. (Неким прообразом натурфилософии «со стороны гуманитариев» можно считать, как это ни странно звучит, научную фантастику, ибо, в целом, сообразуясь с принятым в кругу ученых, построения фантастов в частностях пытаются это принятое превзойти, давая цельную картину.)
«К сожалению» говорим мы здесь потому, что несмотря на явный переход от постановки вопроса «как, каким образом?» к вопросу «что?», это есть лишь частные «что». Целое много больше суммы своих частей. Целое с трудом объясняется из частного, если объясняется вообще. В то же время переход от целого к частному несравненно легче и последовательней. Поэтому идея построения натурфилософии как лишь междисциплинарного осмысления знаний частных наук — достаточно перспективна с точки зрения появления нового знания, появления тех прорывов умозрения, ценных как для «физики первой», так и для «физики второй», примеров, коих немало можно отыскать у мыслителей, двигавшихся иным путем.
В этом свете, рискнем здесь привести одно рассуждение, которое, на наш взгляд, привести в данном контексте достаточно уместно и которое живо подтверждает вышесказанное. В. Н. Лосский в работе «Догматическое богословие», подтверждая свои мысли рассуждениями св. Василия Великого и интерпретируя Платона, говорит о том, что сотворенный ли, возникший ли, мир «старше» времени, а время — «младше» мира, как бы ни парадоксально звучали слова «старше» и «младше» при «отсутствии» времени. Именно это положение присутствует в одной из распространенных и базовых на данный момент моделей — в теории «Большого Взрыва».
Такие факты еще раз подтверждают мысль, что физике, для того чтобы понять, что есть время, — стоит прислушаться не только к историкам, психологам, медикам современности, но также к философам и богословам прошлого. Т. е. выводы, сделанные с помощью «качественного метода» рассуждений сотни и сотни лет назад «умозрением мира» и не являющиеся «новыми» для философов и богословов, — заново открываются физиками, «счисляющими» мир.
Ниже мы хотели бы привести краткий очерк, натурфилософское эссе — обзор основных физических категорий, как их можно мыслить, принимая во внимание опыт современной науки. Мы хотим здесь лишь бегло окинуть взглядом поле будущих исследований, задать ряд важных, с нашей точки зрения, вопросов. Кроме того, нам кажется, читателю будет полезным перед прочтением Плотина взглянуть на привычные из курса физики, да и из господствующего мировоззрения, категории — примерно так, как это мог бы сделать античный философ.
Пространство
Это, на наш взгляд, самая загадочная из используемых современной физикой категорий. Ее рассмотрение мы будем продолжать на протяжении всего нижеследующего текста. Тем не менее, начать мы решили именно с нее, ибо на протяжении всей статьи мы будем возвращаться к ней постоянно.
Каким образом мы мыслим пространство? На первый взгляд, аристотелевское «место» не имеет альтернатив. Это то, «в чем» («граница объемлющего тела»), мировое тело — вместилище для всех тел, совокупность мест, где различается право—лево, верх—низ и перед—зад. (Мы оставляем историкам философии вопрос о том, каким образом одно и то же греческое сознание породило и натуралистическое понимание места как границы объемлющего тела, и предельно абстрактное геометрическое пространство Евклида. На первый взгляд, между ними нет вообще ничего общего, но нам представляется, что дело обстоит так только на первый взгляд.)
Поскольку обыденный наличный мир — это мир механики, постольку чувственное пространство является нам пространством Евклида: однородным, бескачественным, недвижимым, описание которого представляется возможным лишь апофатически. Движение «в пространстве» — не есть движение пространства. Тело, занимающее некоторое пространство, — также не есть само пространство. Линейка, измеряющая некую протяженность, измеряет не пространство, но некую протяженность. Может ли протяженность выступать атрибутом пространства? Скорее — нет, чем да, ибо протяженность возникает тогда, когда мы полагаем соотношение одной протяженности (скажем, линейки) и другой. Пространство здесь постоянно ускользает от ума, поскольку если Евклидово пространство — сущность, то сущность абсолютно «в себе» — никак не проявленная. Если же пространство — отношение, то мы не можем указать на соотносимое.
Как только мы пытаемся совершить переход от геометрии Евклида к геометрии Лобачевского, мы с необходимостью имеем изменение онтологического статуса пространства. Дело в том, что неевклидово пространство получает одну положительную характеристику, свойство — кривизну. Пространство неоднородно. Одна и та же протяженность, измеренная линейкой в разных местах, будет разной. Таким образом, пространство имеет свойство.
С другой стороны, стоит отметить, что неевклидово пространство — не постигается чувственно, но описывается математически. Вообще, математика выступает, можно сказать, языком умозрения нынешней физики. Поэтому можно сказать, что Евклидово пространство выступает чувственно данным феноменом пространства неевклидова.
Затем необходимо задаться вопросом: континуально или дискретно это самое пространство? Этот вопрос имеет два извода. Во-первых, если пространство — это вместилище для тел, то минимальным «местом» в пространстве должно быть место, занимаемое малейшим из тел. С другой стороны, между двумя любыми малейшими из тел все равно будет некий зазор. Что находится в этом зазоре? — Пространство. Заметим, что деление здесь происходит аналогично бесконечным рядам в математике. Неудивительно, ибо поскольку пространство описывается в терминах математики, то и его континуальность — чисто математическая, равно как и во втором изводе заданного вопроса: пространство неоднородно, т. е. оно разное в двух разных, сколь угодно близких точках, поскольку при равномерном или неравномерном убывании или возрастании в этих двух точках изменяющаяся характеристика будет иметь разные значения. (Под характеристикой здесь имеется в виду любая мера, о которой можно — качественным либо количественным методом — утверждать ее возрастание или убывание — вообще — неравность в неких разных «местах» в пространстве ли или времени.)
Здесь можно спросить: однороден ли сам числовой ряд: одна ли и та же двойка, например, входит в тройку и в пятерку? — Ответ здесь дается уже самой постановкой вопроса. Если мы говорим о двойке, входящей в тройку или пятерку, то мы уже имплицитно подразумеваем дискретный числовой ряд. В случае непрерывного числового ряда, мы можем с тем же пафосом вопрошать: одна ли 2,33333(3) входит в состав 5,77777(7) и 3,3434(34)? Непрерывный числовой ряд — есть уже результат отношений. Сам по себе он не может создавать отношений — вернее, может, но это квази-отношения, отношения второго и далее порядка. Простые же отношения образуются только дискретным, более того, — целочисленным рядом. Ибо в непрерывном ряду нет двойки, а есть 2,0000000000…
Итак, истинная континуальность не может не быть неоднородной, поскольку если есть различие, то должен быть переход между различным, а этот переход логически осуществим быть не может. Это доказал еще Зенон, и до сих пор никто опровергнуть его не смог. Таким образом, либо пространство непрерывно и неизменно, однородно, либо — неоднородно и дискретно.
Именно эта дихотомия, а вернее, логическая невозможность существования неоднородной непрерывности, — лежит в основе столь широко используемых физикой дифференциальном и интегральном исчислениях. (Не вдаваясь здесь в подробности математических определений дифференциала и интеграла, позволим себе все же попробовать прояснить смысл этих понятий. Под дифференциалом dx переменной х понимается ее очень малое, «бесконечно малое» приращение, отклонение от ее текущего значения. Стоит отметить, что говоря «бесконечно малое», математика все же несколько лукавит, ибо имеется в виду именно «очень малое» — величина пренебрежимо малого (сравнительно) порядка. Дифференциалом dy или df(x) функции y=f (x), вернее, дифференциалом первого порядка функции, называют главную линейную относительно dx часть приращения. Смысл этой операции в том, чтобы разбить непрерывное, континуальное множество, содержащееся в переменной х на дискретное множество очень маленьких интервалов. Притом таким образом, чтобы можно было считать значения функции в начале и в конце этого интервала — неизменными. Приращение полагается столь малым интервалом, что разница между истинным изменением значения функции в начале и в конце интервала и его «константным аналогом» — пренебрежимо мала для вычислений. Интегрирование же есть суммирование, сложение таких интервалов. Сам знак интеграла был предложен Декартом как латинское S — от «summa».) Дифференциал есть тот минимальный зазор, который переводит континуальность в дискретность и позволяет затем счислять эту неоднородную якобы континуальность, (Не «якобы неоднородную», а именно «якобы континуальность».) ибо с истинно континуальными феноменами логически непротиворечивая математика работать (вернее, счислять) не может, равно как и физика, говорящая языком математики. Скажем так: дифференциал пространства — это два места, которые одновременно занимает летящая стрела Зенона.
Таким образом, поскольку пространство неоднородно, а оно неоднородно в силу наличия этой самой своей кривизны, постольку оно либо дискретно, либо наличествует множество разных пространств.
Пути разрешения дихотомии нам неизвестны. Видимо, необходимо пересмотреть не только математическое представление о пространстве, но и представление самого пространства в определениях, либо найти логический способ решения апории Зенона «о летящей стреле».
Масса
Упомянув кривизну пространства, видится вполне последовательным рассмотреть далее категорию массы. Закон всемирного тяготения гласит, что любые тела, обладающие массой, взаимно притягиваются. Причем — чем ближе эти тела находятся друг к другу, тем сильнее они притягиваются. Полагается, что чем большей массой обладает тело, тем сильнее вокруг него кривизна пространства, которое и образует вокруг него гравитационное поле. Моделью этого приводят плоскую мембрану, на которой лежит тяжелое тело: мембрана вокруг тела искривлена, прообразуя гравитационное поле. Очевидно, что тела более легкие будут скатываться, следуя кривизне пространства, — притягиваться более тяжелым телом.
Что же — можно представить, что трехмерные тела «продавливают» пространство в некоторую четвертую сторону: можно назвать эту сторону «стороной массы» или четвертым измерением, или как угодно еще. Если продавливать пространство в противоположном направлении — мы получим эффект «легкотения», антигравитации.
Утверждается, что массой обладает вещество, любое вещественное тело. И наоборот: все, что обладает массой, — вещественно. Более того, масса и вещество стали в некоторых контекстах терминами взаимозаменяемыми.
Что же такое масса сама по себе? Утверждается, что масса — это свойство именно вещества. Но судим мы о массе именно из свойства пространства. Допустим, мы имеем некое тело, положенное вне пространства. Или, — поскольку тело само по себе занимает некое пространство, — скажем, что это тело занимает все наличное пространство. Можем ли мы утверждать, что тело обладает некоей массой в данном мысленном эксперименте? Отнюдь, ибо поскольку нет искривления окружающего пространства, постольку мы не сможем ничего сказать и
о том, обладает ли это тело массой, или нет. Более того, в данном случае, обладание или необладание массой собственно телу ничего не добавляет и не убавляет. Если брать массу с точки зрения другого, смежного и связанного с массой феномена инерции, то ситуация нисколько не изменится, ибо двигаться указанному телу некуда, поскольку оно занимает все наличное пространство.
Таким образом, о массе мы можем говорить только в контексте тела, помещенного в объемлющее пространство. Не есть ли это реакция пространства на наличие тела? Нельзя ли утверждать, что масса есть величина пространственная, ибо массу мы измеряем — либо сопоставляя с другой массой, либо зная искривление пространства (скажем, искривление луча света в области действия большой массы) и расстояния, т. е. сопоставляя пространственные величины?
Здесь нельзя не сделать еще одного замечания, связанного с упомянутым феноменом инерции. Согласно первому закону Ньютона, тело, без приложенного к нему усилия, либо покоится, либо сохраняет равномерное прямолинейное движение.
Можно представить, что, сдвигая с места некое тело, мы изменяем кривизну пространства в области этого тела. Пространство же этому «сопротивляется». Таким образом, в этом случае инерция есть некий аналог «вязкости» пространства.
Что же касается равномерного и прямолинейного движения, то здесь вопрос обстоит несколько более сложным образом. Мы вернемся к нему в ходе обсуждения вопроса о времени. Здесь же заметим лишь, что Ньютон формулировал свой закон для Евклидова пространства. В пространстве же неевклидовом аналогом ньютоновской «прямой» выступает геодезическая линия равной кривизны пространства.
Таким образом, в дискретном пространстве отход от «прямой» будет означать преодоление «зазора» между квантами пространства разной кривизны. С точки же зрения континуального пространства — переход в другое пространство, чему это самое пространство тоже оказывает сопротивление.
Изменением же скорости мы займемся чуть позже. Теперь стоит перейти к рассмотрению некоторых других фундаментальных категорий, связанных с пространством, на наш взгляд, ничуть не менее, чем масса.
Вещество, тело, поле
Прежде чем перейти к описанию мира «в движении», стоит остановиться еще на одном фундаментальном вопросе, имеющем отношение к миру «в статике». Это вопрос о двух принципиальных категориях — веществе и поле.
Категория тела кажется вполне понятной и, скажем, имплицитно заданной. Говоря «физика твердого тела», мы вполне представляем, о чем идет речь. Тело есть нечто вещественное, до определенных пределов непроницаемое и имеющее границу. Частные случаи, такие как поверхность газообразного тела, — несколько искажают картину, впрочем, и у газообразных тел некая «граница» все же существует. Тела определенно занимают в пространстве некое место.
Тело выступает здесь неким оформленным пространством, либо веществом в форме. Вещество же есть субстрат, (Здесь мы имеем в виду: феномен — как то, что сказывается или как-то воспринимается; субстанция — то, что есть то, о чем сказывается; и субстрат — то, посредством чего это происходит.) обладающий массой, если мы говорим в терминах макромира. Именно субстрат, поскольку — редуцируя далее — мы с необходимостью придем к тому, что субстанцией вещества будет все то же пространство. Эту редукцию можно провести двумя путями. Либо логически, либо феноменологически (Настолько, насколько микромир вообще можно полагать миром феноменов — чувственно-постигаемым, а не умопостигаемым.) — через микромир. Ибо доходя до последнего предела, до частиц, положение в пространстве которых неопределенно (либо определено только в том случае, если мы, уподобляясь Фаусту, воскликнем: «Остановись, мгновенье!»), — мы остановимся, держа в руках лишь две последние категории: пространство и массу (вопрос заряда пока оставим в стороне).
Поле же, в этом смысле, мы можем представить как из-себя-бытие вещи, вернее — тела. И действительно — источником любого поля является вещество. Поле является его своеобразным «следом» в пространстве. Не следом в смысле следствия движения, (Движения любого рода — когда присутствует некая различенность: пространственная или какая-либо еще.) но следом в смысле присутствия вообще. Скорее, здесь подойдет термин «энергия» — в том смысле, который в него вкладывали древние, ибо, не умаляясь в источаемом им поле, тело окружено им; и теоретически, поскольку поле ослабевает с расстоянием, но нигде не заканчивается — в отсутствии экранов, — можно сказать, что и гравитационное, и магнитные поля, источаемые любым телом, бесконечно умаляясь, все же не исчезают совсем. И каждая песчинка — бесконечно малым своим, но все же не исчезающим совсем полем — присутствует в любой точке пространства, в любом месте мира.
Предвосхищая вопрос о движении здесь, в разговоре о телах, стоит сделать одну ремарку. Подобно тому как пятый постулат Евклида (Пятый постулат, или иногда его относят к числу аксиом, утверждает, что через точку, лежащую вне данной прямой, можно провести только одну прямую, параллельную данной прямой.) претерпел существенную метаморфозу в геометрии
Лобачевского, (Вернее, не претерпел метаморфозу, а был снят — т. е. в неевклидовой геометрии показывается, что и в отсутствии пятого постулата возможно построение логически непротиворечивой геометрии.) так и понимание тела в пространстве в современной физике имеет несколько важных дополнений. Речь идет
о микромире.
Возьмем за основу то, как античная, и в первую очередь — аристотелевская мысль, понимала тело в пространстве: во-первых, любое тело, занимая «место» в пространстве, занимает его целиком, т. е. два тела в одном месте одновременно быть не могут. Во-вторых, тело, занимая место, — занимает только его. Т. е. в один момент одно тело находится только в одном, строго очерченном, объемлющем его границей месте.
Что же говорит об этом — точнее, не говорит, а подразумевает — «новая физика»? Во-первых, из принципа неопределенности Гейзенберга мы можем сказать, что электрон, в своем движении по орбите, может занимать «место» гораздо больше, чем то предписано его «геометрическими размерами» — как если бы считать его маленьким плотным шариком. Он может быть в любом «месте» своей орбиты. Т. е. тело может «занимать» несколько «мест» одновременно — и при этом оставаться собой как единичным телом. Можно почесть это исключением, но это не единственное, хотя и показательное исключение.
Далее, фотон не имеет «массы покоя», т. е. «перестает существовать» в тот момент, когда «обнаружен» — ведь «возникает» он в опыте лишь в тот момент, когда имеет массу, а когда он имеет массу — он уже как бы и не существует. Т. е. в момент своего существования «для нас» фотон уже не существует «для себя» — уже не занимает «место» в пространстве.
Таким образом, можно сказать, что в один и тот же момент времени тело может занимать несколько своих «мест» в пространстве или не занимать ни одного (таким образом, занимание одним телом одного «места» есть лишь частный случай).
Если же рассматривать поле как своеобразное тело (вне-себя-бытие тела), то выводы будут еще интереснее. Из принципа суперпозиции (Принцип суперпозиции — принцип, в соответствии с которым поля в указанной точке «накладываются» друг на друга без взаимных искажений.) можно вывести положение, что несколько тел могут находиться в одном и том же месте пространства одновременно. А вспомнив бесконечное убывание любого поля и его бесконечную распространенность, возможно сделать вывод, что любое и каждое тело занимает все место в мире. Вывод, казалось бы, парадоксальный. Мы не хотели бы, в рамках данной статьи, отстаивать эту точку зрения. Мы лишь хотели показать ход рассуждений, который возможно совершить, в целом оставаясь в рамках «новой физики». Заметим, что в основе последнего — несколько абсурдного — построения лежит некоторый паралогизм, а также терминологическая неопределенность, коих ни физика, ни натурфилософия (которой нет) не замечают. (Здесь есть некоторая неясность. Мы построили рассуждения исходя из посылки, что поле также есть само тело, вне-себя-бытие вещи, тело вне своих объемлющих границ. Тело как таковое — есть феномен, скажем, вещи. Следовательно, поле, порождаемое телом, — порождается этой же вещью. Нет тела — нет и поля. Есть тело — с необходимостью есть и поле. И тело, и поле суть феномены одного и того же. На первый взгляд, нет никаких логических препятствий не считать тело и поле не разными, но одним и тем же феноменом. Однако же, их различают. Впрочем, данный вопрос требует гораздо более внимательного и глубокого рассмотрения, чем позволяет объем настоящей статьи.)
В заключении этого раздела хочется заметить, что, по большому счету, поле электрическое (электромагнитное) мало чем отличается от поля гравитационного, а заряд — от массы. Источником одного является масса, источником другого — заряд. И то, и другое есть некие «характеристики пространства», объемлющего источник. Разница в том, что масса, «продавливающая» пространство, «продавливает» его всегда в одном направлении. Заряды же — в разных. Впрочем, если никто не наблюдал так называемой антигравитации, то это еще не значит, что ее не существует.
Таким образом, мы видим, что поля — электрической природы (электростатическое, электромагнитное) и гравитационное — суть некие качественные характеристики, свойства пространства. Масса же и заряд — свойства тел, вещества, лишь задающие некие «начальные условия», которым соответствуют свойства пространства, объемлющего тело.
Рассмотрев вопрос о положении неподвижного и неизменного пространства, его свойств, помещенных в него тел, далее стоит поднять вопрос о положении вещей, но уже с учетом изменяемости и подвижности всего вышеописанного. Сама по себе постановка такого вопроса с необходимостью влечет введение категорий движения и времени.
Движение, скорость, время
Вне сомнения, одним из самых сложных вопросов любого цельного натурфилософского (да и любого метафизического) построения является вопрос времени. По тому, в каком смысле и каким образом он решен (если решен вообще), можно многое сказать и о самом таком построении.
«Новая физика» очень широко использует категорию времени. Воистину, если бы кто-нибудь потрудился собрать соответствующую статистику, то дифференциал времени dt (Нам кажется, что после комментария о дифференцировании читателю ясно — что такое дифференциал времени. Это такой минимальный промежуток времени, «квази-квант» времени, в который изменения не происходит. Это дискретизатор времени.) будет одним из признанных лидеров по частоте использования в формулах (которые, как мы говорили, есть язык умозрения современной физики).
Интересно и примечательно, что время используется как переменная. И. Пригожин высказывался, что в некоторых случаях у него время ведет себя как некий оператор. (Математическое выражение состоит из операндов (величин, над которыми производится операция) и операторов — знаков этой операции, являющихся математическими синонимами самой операции. Операторы, например, плюс (операция сложения), минус (операция вычитания), оператор возведения в степень, интеграл — оператор операции интегрирования, операторы сравнения (больше, меньше, равно) и многие другие.) Удивительно, что понятия «константа времени» не встречается. Впрочем, физика с удовольствием проделывает различные эквилибристические упражнения со временем, не давая, в об-щем-то, внятного ответа на вопрос: что есть время само по себе? Вернее, попытки дать такой ответ встречаются, но объяснения вроде «четвертое измерение четырехмерного континуума пространства-времени», не только ничего не объясняют, но, скорее, еще больше запутывают дело. Если измерения равноправны, то почему время отличается от пространства, и континуум дуалистичен: «пространства-времени»? Если же нет, то почему — «четырехмерного», ибо «четырехмерность» подразумевает равноправие измерений. (Тут нам видится исторически неправильно закрепленный термин. На самом деле, «измерениями» никто не измеряет и к операции измерения эти «измерения» отношение имеют лишь косвенное. Это лишь «направления», причем направления такие, что, например, право—лево — одно и то же, без различения противоположностей в них, а вот операции пространственных измерений происходят в них и вдоль них.)
Для прояснения этого вопроса стоит сначала рассмотреть категорию, называемую «скорость», или, говоря языком натурфилософии, — вопрос о движении.
В «новой физике», в полном соответствии с механико-аристотелевскими корнями, под первым движением, да и под движением вообще, понимается перемещение. По крайней мере, так утверждается; и если говорится «движение», то имеется в виду перемещение чего-либо, изменение пространственной координаты, изменение «места» в пространстве. Это понимание движения зачастую играет плохую услугу. Ведь движение электрона по орбите менее всего похоже на вращение шарика по краю тарелки, или планеты вокруг звезды. Это, скорее, перетекание, и даже мерцание; превращение, но не вращение.
Впрочем, на словах, в рассудке понимая движение лишь как перемещение, «новая физика» все же не чужда и иных видов движения, на деле рассматривая их как движение — поскольку измеряет их скорость.
Т. е. и изменение, и превращение, и уничтожение/возникновение — на деле, неявным образом, принимаются как движение. Происходит это через скорость. Скорость, по определению, является мерой движения. В то же время возможно показать примеры скорости процессов превращения, изменения и т. п.
В общем случае, скорость, как количественное выражение, является соотношением некоего изменения к периоду времени. При этом вполне логично, что данное изменение должно быть выражено каким-то образом количественно. Т. е. должно быть зафиксировано некое изменение, и при этом — зафиксировано количественно.
Не стоит забывать, что скорость — величина сугубо количественная. К глаголу «идти» можно задать разные вопросы: куда? откуда? в каком направлении? Но лишь только задается вопрос: «С какой скоростью?» — как тут же подразумевается наличие некоего измерительно-соотносительного действия.
Спросим: «ехать со скоростью 40 км/ч» и «ехать быстро» — одно и то же? Конечно, нет, ибо для велосипедиста ехать со скоростью 40 км/ч — это быстро, а для самолета — это, можно сказать, почти не «ехать» вообще. В то же время, видя едущего быстро велосипедиста, мы сразу же, воспринимая лишь род объекта и движение непосредственно, можем оценить — быстро или нет он движется. Собственно, ни «40 км/ч» не высказывается о «быстро», ни «быстро» о «сколько бы то ни было км/ч» ничего не говорит, но оба — каждое само по себе — высказываются об одном и том же предмете: похоже, но по-разному.
Очевидно, что «быстро» — это не скорость. Более того, «быстро» есть некое качество движения, связанное со временем только постольку, поскольку самое движение осуществляется во времени, и вне времени немыслимо, поскольку любое движение (не только перемещение) есть движение откуда-то куда-то. С севера — на юг, от пустоты — к полноте, от фиолетового — к пурпурному, от несуществования — к существованию, и наоборот. В любом случае, имеет место различение. Можем ли мы говорить о каком-либо различении, не связанном со временем? Да, но только в том случае, если собственно восприятие различия происходит одномоментно. Однако, в таком случае и движение не имеет место быть, ибо одномоментно мы можем воспринять либо два разных объекта, либо след свершившегося ранее движения. А как же «быстро»? Разве для его восприятия нужна процессуальность? Вообще, разве при восприятии качеств время что-нибудь добавляет к восприятиям, кроме ясности или смутности? Восприятие одномоментно, но чтобы оно свершилось, если речь идет о времени или движении, время все-таки требуется. Восприятию, чтобы свершиться, все же необходимо свериться, верифицироваться. Однако, что значит «свериться»? С чем, вообще, может сверяться восприятие, если не с другим восприятием, точнее, с восприятием другого? Да, оно сверяется с восприятием другого, но это другое само есть движение. Потому остается неотменимым положение, гласящее, что для того чтобы воспринять сам ФАКТ движения, некоторое время все же нужно, ибо одномоментно — в пределах дифференциала времени — все покоится, и никакого движения не происходит.
Так происходит, если называть временем последовательность как таковую и, следовательно, полагать, что всякая — даже логическая или математическая — последовательность возможна только во времени, что со времен Канта стало в нашей науке общим местом.
Итак, мерой движения мы назвали скорость. Скорость, как сказано, немыслима без операции измерения. Берется измеренное пройденное расстояние (или какая-либо другая величина — измеряемая и подверженная изменению), и измеряется промежуток времени, за который данное изменение произошло. С наличием инструментальных методов измерения самой изменяющейся величины, кажется, проблемы нет. Вопрос стоит в измерении времени. Казалось бы, берем часы — и измеряем. Но движение стрелок часов есть лишь движение во времени, но не есть движение самого времени. Стрелки часов повторяют движение Солнца по небосклону. Время не остановится, если остановятся все часы в мире; и не ускорится, если все часы начнут спешить. Один час — это, приблизительно, 1/24 периода обращения Земли вокруг своей оси. Если Земля изменит период своего вращения, — будет ли в сутках двадцать пять часов, или новый час будет равен 1 1 /24 старого? Конечно, если связывать один час с каким-либо иным движением, например, движением распада радиоактивных элементов, то от изменения периода вращения Земли ничего не изменится. Но что же все-таки произойдет при изменении самого базового, отмеряющего этот час движения? Очевидно, что считать источником времени какое-либо движение вообще — никак невозможно.
Понятно, что говоря о движении часов вообще, или движении времени вообще, мы говорим не о ньютоновском абсолютном времени. Впрочем, если говорить о мировых часах, мы можем сказать, что речь идет о времени вообще. Релятивистское же время говорит о движении времени, и релятивно именно движение времени. (Тут трудно пока утверждать, релятивны ли времена как таковые, либо релятивно движение времени. Но ясно то, что если д ля разных субъектов, движущихся с разной скоростью, время течет по-разному, тогда то, что различно, — есть именно движение времени, именно разная скорость течения, а не время как таковое.)
Это можно также понять, уяснив значение релятивности скоростей и бессмысленность определения скорости в классической механике. В самом деле, пусть будет дана скорость, например, 60 км/ч: что такое в этой формуле «час»? Относительно чего берутся эти 60 км? Очевидно, 60 км берутся относительно «условно-неподвижного наблюдателя»; для тела, движущегося параллельно со скоростью 40 км/ч, оно будет иметь скорость 20 км/ч; для тела же, движущегося со скоростью 1000 км/ч, оно пройдет 940 км в обратном направлении и будет иметь скорость (точнее, медленность) 940 км/ч. Более того, неподвижный наблюдатель, измеряющий движение подвижного, и двигающийся и измеряющий свое движение относительно неподвижного, — получат разные результаты, ибо время наблюдателя подвижного будет течь медленнее, чем у наблюдателя неподвижного. Поскольку нельзя указать: какой из этих двух наблюдателей на самом деле движется относительно какого, поскольку выбор базовой системы координат лежит исключительно в области свободного произволения, то и измерение движения одного посредством какого бы то ни было другого движения становится явной нелепостью. Впрочем, и для условно-неподвижного наблюдателя, и для наблюдателя, двигающегося со скоростью, скажем, 50 тыс. км/ч, летящий мимо них фотон за одну секунду будет проходить 300 тыс. км — вне зависимости от направления движения любого из трех. Произойдет это в силу того, что «длительность секунды» каждого из двух наблюдателей будет такова, что фотон за эту секунду пройдет указанное расстояние. Т. е. можно сказать, что скорость наблюдателя — это не его движение, соотнесенное с движением фотона, но скорость течения времени, соотнесенная со скоростью течения времени фотона. Таким образом, скорость не измеряется временем, но скорость являет время, или являет движение времени.
Рассмотрим еще один аспект, связанный со временем. Представим наблюдателя на поверхности Земли, и другого — удаляющегося от первого строго по вертикали в зенит. Скорость течения времени удаляющегося будет изменяться не только в силу увеличения его мгновенной скорости на увеличивающемся радиусе, но и в силу уменьшения гравитации. Т. е. поскольку пространство неоднородно в различных точках в силу кривизны, постольку и скорость течения времени в этих разных точках будет различна. (Время в области больших масс замедляется, и в окрестностях «черной дыры» время течет много медленнее, чем на большом от нее удалении. Здесь первично именно наличие массы, т. е. кривизна пространства, и такая зависимость счислима. Таким образом, от увеличения скорости время ускоряется, а от увеличения массы рядом — замедляется: время (вернее, его скорость) мыслится в современном естествознании всегда производным, в данном случае — от массы.)
Выше мы говорили об инерции как феномене «вязкости» пространства в связи с первым законом Ньютона. В контексте данного рассуждения становится понятным, почему покой и равномерное прямолинейное движение неразличимы. Если говорить о прямолинейном движении как о движении по геодезической линии, образованной равной кривизной пространства, то можно сказать о геодезической линии, образованной точками с равной скоростью течения времени. Таким образом, изменение скорости с необходимостью вызывает изменение движения времени объекта, равно как и отклонение от указанной геодезической линии. (Вопрос причин такого отклонения есть большой и отдельный вопрос — вопрос сил и взаимодействий, который требует детального рассмотрения. Поскольку данная статья представляет собой лишь краткий очерк, но никак не детальное исследование, мы указанную проблему оставим за рамками статьи.)
Таким образом, время и может явиться источником этой «вязкости». Но если скорость течения времени зависит от свойства пространства в данной точке, то время (вернее, скорость его движения) есть также и свойство пространства. Т. е. имея свойство пространства — его кривизну в разных точках, — мы с необходимостью имеем и разную скорость течения времени — при прочих равных условиях — в этих разных точках для одного и того же наблюдателя.
Поскольку либо пространство дискретно, либо существует наличие разных пространств, как в слоеном пироге, то можно либо предположить, что и время дискретно, либо предположить сосуществование различных времен не в грамматическом, но в физическом смысле. Впрочем, существование грамматических времен может служить прообразом существования физических. И это будет принципом ответа И. Пригожину на его слова о том, что физикам следует осведомиться у историков, как следует понимать время. Ибо язык, этот величайший кладезь «гуманитарных» знаний, похоже, способен ответить на этот вопрос лучше любого своего «пользователя».
С другой стороны, выше речь шла именно о движении времени, но не о времени самом. Что же является источником собственно времени, или времен? Время являет скорость, а скорость невозможна без различения. Различение же невозможно без различающего. Мы уже — как факт — принимаем положение о «непредсказуемости прошлого» для объектов микромира, ибо сам факт наблюдения изменяет наблюдаемый объект так, что прошлое его «предсказать» становится невозможным. Т. е. наблюдатель в определенной степени «повинен» в том, что наблюдаемый объект сейчас именно такой, а не иной. Нисколько не труднее вообразить, что и время также привносится этим различающим. Ибо если помыслить мир существующем во всей целокупности так называемого «континуума пространства-времени» — что бы под этим ни понималось, — то очевидно, что для такого мира времени нет. Соответственно, источником времени является либо душа, либо разум «различающего». Ибо для наблюдателя, движущегося с большой скоростью, время как таковое течет точно так же, как и для того, кто движется с маленькой, т. е. абсолютно незаметно. Наглядной иллюстрацией к сказанному может служить распространенный анекдот о том, что черепаха живет не долго, а живет недолго, но медленно.
Впрочем, незаметной будет лишь скорость движения времени, но не само время, ибо предположив некоего наблюдателя в «неподвижном» пейзаже, изолированном от изменчивого, мы не сможем сказать, что времени как такового для него существовать не будет. Даже в отсутствие зеркал, света, звезд и каких бы то ни было внешних воздействий, подобно Декарту в печи, этот наблюдателе (если он жив вообще, а предполагается, что это так, иначе он не был бы наблюдателем) все равно будет иметь представление о времени, поскольку мысль подвижна и различает прошлое и будущее. Но поскольку в указанных условиях никакого другого движения, кроме движения мысли и движения души у наблюдателя нет, то нет никакой соотнесенности, и не может быть никакого представления о скорости движения времени, будет ли «на самом деле» наблюдатель «покоиться» на Земле, либо в печи, установленной на несущемся с громадной скоростью космическом корабле. Не можем ли мы здесь сделать вывод о том, что источником времени является сам наблюдатель, движение его разума — как фиксирующее, или движение его души — как порождающее? Не можем ли мы сказать, что время как таковое есть «время для себя» наблюдателя; движение же времени — есть время «для другого». Не здесь ли кроется феномен резкого возрастания скорости реакции («томительно тянулись секунды») человека в критических ситуациях, в моменты особенного состояния души? (Равно как и сновидения — та часть сознания, что принимает в них участие — воспринимает время сновидений обычным своим временем. Но все время сна — сколько бы часов ни длилось оно «собственного времени», укладывается в считанные минуты и секунды т. н. «быстрого сна» — по «часам доктора».)
Можем ли мы сказать, что ни времени, ни движения времени не будет для наблюдателя, положенного вне мира? Скорее всего — не можем, ибо покуда его душа будет двигаться, а его разум фиксировать себя, до тех пор и будет его прошлое и будущее, будет его время, непонятно для него как движущееся, произведенное движением его души.
С другой стороны, мы видим, что мир пребывает во множестве времен. Либо существует множество времен или множество скоростей (и направлений) движения времени, либо время дискретно и неподвижно. Мы придерживаемся мнения, что наличествует и то, и другое в силу разности времен, хотя здесь будем следовать пока первому утверждению. Можно сказать, что время, или времена, движутся, так сказать, одновременно (иного слова в языке нет) с разными скоростями и в различных направлениях. Притом что направление скорости времени принимает и отрицательные, в математическом смысле, значения — будем ли мы говорить о причине, последующей следствию, о феномене «обратного времени», описанном о. П. Флоренским, либо о существовании тахионов, время для которых, по всей видимости, должно течь в обратную сторону.
Впрочем, все эти рассуждения о времени не имеют под собой почвы без наличия — по крайне мере, подразумеваемого — некоего наблюдателя, а вернее, различающего, якобы двигающегося с определенной скоростью во времени, в действительности же либо производящего, либо двигающего это время. Что же до мира в его целокупности, то подобно тому, как нет пространства без мира, кроме Вселенной, и все наличное пространство заключено внутри него, равно и нет времени вне мира. Более того, поскольку пространство возникло раньше времени, то можно сказать, что мир—по пространству — больше времени и объемлет его — в «срезе» — по всему времени.
Симметрично осмелимся утверждать, что и в «срезе по всему пространству» мир — во времени — объемлет пространство и несколько больше него. (Мы понимаем, что здесь мы даем объяснение более «в образах», нежели в «понятиях». С другой стороны, мы не нашли другого способа объяснения. Может быть, есть способ представить это соотношение в математических выражениях. В образах же и аналогиях можно представить, что они вложены одно в другое, и другое — в первое. Как две мысли об одном — разные, но родившиеся одновременно. Или как циклическое рассуждение, где вывод одного — является посылкой для другого, и наоборот — вывод второго является посылкой первого. Либо в терминах биологии — как лимфатическая и кровеносные системы. Слитны, но раздельны. Или неслитны и нераздельны. Если возможно сказать, что пространство было, когда времени не было, то возможно сказать, что время есть, где нет пространства.)
Далее…