Загрузка...(От нашего корреспондента)
Одним из самых оздоровляющих последствий Зарубежного Съезда является обнаружившийся и закрепленный развал так называемого «Высшего монархического совета». Эта организация, не переизбиравшаяся в пределах своей партии уже несколько лет и руководившаяся бывшим до революции председателем «Союза русского народа» г. Н. Марковым, вышла из Зарубежного Съезда с репутацией настолько определенной и для всех расшифрованной, что даже самые ярые сторонники крайнего курса должны были поступиться известными позициями.
Зарубежный Съезд затевался на основах коалиции и соглашения. Это значит, что выдвигаться и разрешаться должны были те вопросы, по которым могло быть достигнуто единогласие, даже и в том случае, если бы единственным таким вопросом оказалось бы отрицание большевизма и борьбы с большевиками. Именно так мыслился Съезд целым рядом групп, входивших в него на этих основаниях. Понятно, что только на этих условиях Съезд мог бы послужить соединению, а не разъединению эмиграции. Понятно также, что при таких условиях всякие попытки захватить на Съезде большинство голосов теряли всякий смысл и должны были бы отпасть: ибо на первый план выдвигалась общая цель, общая платформа, общая борьба; а эта общая платформа могла бы сама собою сильно расшириться благодаря не партийной, а патриотической постановке вопроса.
Совсем иначе подошли к этому г. Марков, г. Таль-берг и г. Скаржинский1. Правда, открыто г. Марков твердил о «свернутых знаменах» и о готовности «работать с республиканцами». Но прикровенно были даны обратные директивы — и во Франции, и в Германии, и в Сербии: во что бы то ни стало, всеми уловками, посулами и еще чем угодно проводить на Съезд «как можно больше своих», захватить на Съезде большинство, провозгласить великого князя «диктатором» всей «внутренней и зарубежной России», образовать при нем «свой» партийный орган с «весьма солидными окладами» и для этого «принудительно» «обложить налогом всю эмиграцию». Напрасно благоразумные и умеренные элементы из партийной же среды указывали этим людям, что непартийные элементы отойдут от этой знати, что великий князь на это не согласится, что «обложение» провалится, что «принудительность» вызовет только всеобщее пожимание плечами, а диктатура окажется эмигрантской керенщиной. На все были готовы ответы: непартийные монархисты — это «интриганы» и «масоны», пускай уходят; великий князь не сможет отвергнуть «всенародного» желания; принудить, конечно, никого нельзя, но грозить и шельмовать можно…
И началось: пошли нажимы, подтягивание «своих», самые невероятные уловки с противниками… и «обещания»… Ваш корреспондент расспрашивал непартийных делегатов из разных стран: всюду, что называется, стон стоит от этих приемов с «крайнего права». Особенно марковские старички и скаржинские молодцы отличились в Сербии и в Германии. И вся борьба их сопровождалась потоком инсинуаций по адресу противников, — и до выборов, и после выборов. Жертвы этих инсинуаций от изумления и негодования — слов не находили, узнавая о том, что при них эти молодцы и старички насочиняли.
То, что затевал «монархический совет», было определено где-то самим г. Марковым так: превратить Съезд в «плацдарм» (буквально!) и провозгласить диктатора. А потом? Потом:
- командующая вершина захвачена;
- «солидные оклады», о коих г. Марков собственнолично говорил в кулуарах Съезда (со свойственной ему грубой беззастенчивостью);
- навязывание своей воли провозглашенному диктатору.
Один молодой юрист из членов Съезда очень деликатно высказал Вашему корреспонденту, что точка зрения «экономического материализма» весьма многое объясняет в некоторых грубых политических выступлениях. И вот на Съезде мало-помалу все это поняли, все, кто вообще способен что-либо понимать…
При таких условиях борьба, которую повели центральные непартийные элементы, получила значение борьбы за достоинство Съезда и за независимость Великого Князя от партийного давления. Конечно, это получило на Съезде другую видимость: говорилось о «независимом» от великого князя «органе», о ненужности и недопустимости органа вообще и т. д. Но на деле понималось, что речь идет о несравненно большем: об ограждении всех от того постыдного и скандального, что с невероятной беззастенчивостью варит г. Марков и его приспешники. Они были в большинстве: трюки и нажимы помогли, и за Марковым ходило по Съезду целое стадо неустроенных старичков и юношей вызывающего поведения, непартийным пришлось дать бой на качестве. И надо правду сказать, что качество победило. У крайних не было ни мысли, ни чувства, ни аргументаций, ни ораторов. Безобразно кричал Марков, два раза пролепетал какие-то ехидства ничтожный Тальберг, подолгу жевал резинку бездарный Алексинский — и все.
Крайние действовали «с места»; и было на Съезде два часа (после проигрыша позиции), когда нам, представителям печати, прямо казалось, что мы слушаем озлобленное рычание без смысла и без конца…
Качество победило. Непартийные ораторы выходили один за другим, один восполнял другого, и от позиции крайних правых оставалось все меньше и меньше допустимого. Один обнаруживал вредность их затеи; другой — неискренность; третий — немонархичность ее; четвертый — ненужность ее для великого князя; пятый — ее противогосударственность; шестой — ее большевистскую природу…
Никогда не забудется отвратительная речь г. Маркова. Видя, что вся затея рушится, и зная, что никаких заранее подготовленных «жизненных» позиций для «отступления» у него лично нет, он не говорил, а злобно и неприлично кричал. Было противно и страшно видеть это дергающееся от злобы лицо и слышать этот свирепый вопль… Вся грубость и злость его обнажились; он потерял самообладание и жестоко проболтался: он заявил, что орган «все равно создан» и что противники его начнут пробираться в него через задние двери; он заявил, что разрыв в ихней партии есть разрыв с самой Россией и что в России по возвращении непокорных будут ставить за этот разрыв к «правой стенке»…
Впечатление было тягостное, невыносимое. Сколько бы ни прожил г. Марков еще на свете, сколько бы неискренних извинений и двусмысленных разъяснений он бы еще ни пробормотал, — это впечатление не изгладится никогда. Все почувствовали и поняли, что это были не слова, намерения; не пустая угроза, а замысел свирепой расправы; было что-то глубоко деморализованное, хочется сказать, дьявольское в этом вопле. И ведь все уже понимали — во имя чего все это… Имея перед собою цвет патриотической, мужественной, честной интеллигенции, участников Ледяного похода3, офицеров Белой армии, ученых, не беглецов, не двусмысленных политиканов, из которых каждый мечтает в душе о спасении России и среди которых трудно даже найти республиканца — грозит им смертью «у правой стенки» за непокорность расчетливым интригам «монархического совета»… Есть же предел и бесстыдству, и… глупости!
Чаша была полна и переполнилась. Никто не мог разоблачить г. Маркова так, как он сам себя разоблачил. И нам, не принимавшим участия в Съезде, отчетливо было видно со стороны, что произошло и какие от этого будут последствия. Марков совершил над собою акт политического самоубийства. Пока в России жива честь и совесть, до тех пор все будут с отвращением проходить мимо этой разбойнической формы борьбы. Нельзя, уважая себя, грозить расстрелом таким людям, как Н. Н. Львов, П. Б. Струве, В. И. Гурко, В. П. Носович и другие. Не допустив себя до этого, нельзя даже требовать уважения к себе со стороны других. Есть шаги, которые не прощаются и не забываются. И таким шагом г. Марков увенчал и закончил свою политическую карьеру. Во всяком случае было бы в его собственных интересах не пытаться возобновить ее. Все запомнят и навсегда, что в планы г. Маркова входит вырезать русскую независимую и честную правую интеллигенцию, и в душе слышавших его вопли — навсегда останется уверенность, что он не погорячился, а проболтался. И на это надлежит ответить не замазыванием, а изоляцией злоумышленника.
Мудрено ли, что вслед за этим на состоявшемся партийно-монархическом Съезде в Париже обнаружился целый рад потрясающих всю организацию обстоятельств.
Первым еще во время Съезда вышел из состава «монархического совета» почтенный А. М. Масленников: удрученный и расстроенный, он со скорбью и отвращением рассказывал своим знакомым о мотивах своего ухода. Далее из состава «монархического объединения» вышел мудрый и глубоко корректный А. В. Трепов, который всегда тяготился грубой и глупой стихией марковщины. Совсем ушел от них и рыцарственный старец князь А. А. Ширинекий-Шихматов. Не попал в новый состав «совета» и всеми уважаемый барон Б. Г. фон Кеппен. Наконец, свыше дано было понять г. Маркову, что ему самому невозможно более председательски связывать свое имя с идеей монархического движения, и приверженцы его принуждены были отвести его «на покой». Правда, как мне пишут из Берлина, тамошние клевреты его распространяют слух, будто его «ушли» потому, что ему предстоит быть «всероссийским диктатором»… так чтобы не умалить его имя и его роль. Но из этого следует сделать только тот вывод, что среди его сторонников есть люди, делавшие «плацдарм» и заявлявшие «беспрекословное подчинение» не великому князю, а ему, Маркову, крикуну от правой стенки.
Кто бы теперь ни начал править «монархическим советом» — неумный Крупенский, юркий и ничтожный Тальберг, или Оболенский с Городецким, — факт тот, что встряска дана, что качество одержало победу над количеством, что Съезд, помимо своей резолютивной и подготовительной работы, отмежевал политически живое от политически мертвого и в пределах самого крайне-правого лагеря заставил мудрое и верное отделиться от вульгарного и двусмысленного.
Это работа, не бросающаяся в глаза, но важная и очистительная. Нужна переорганизация всех национальных кадров эмиграции. И эта новая организация получила от Съезда могучий толчок.