Загрузка...(Речь, произнесенная 22 мая в Берлине на чествовании памяти П. Н. Врангеля)
Все сокрыто от нас Божиим Промыслом. Мы смотрим вперед и вдаль — и видим только сгущающийся мрак, темную облачную завесу над нашей замученной и уничтоженной родиной.
Не видим мы путей, ведущих к ее освобождению и воскресению. Рассеянные, усталые, нищие, оглушенные катастрофой; не уразумев за десять протекших лет ни причин ее, ни последствий; не установив еще ни далеких целей, ни ближайших средств, — мы видим себя во власти исторического рока, который влечет нас вперед, не спрашивая нашего согласия и не объявляя своих намерений.
Не мы «делаем»; нас влечет. Не мы решаем и выбираем: что-то решается за нас и совершается над нами.
Ураган идет над миром.
Черный вихрь истории вот уже четырнадцать лет крутит людей, как пыль в сухом смерче, бросая и подымая опять, и наметая пылевые сугробы.
«Возможно ли противостать ему — и противостоять? Открыта ли нам еще какая-нибудь возможность поступка? Не обречены ли мы все на пассивное приспособление, на растерянную суетню, на медленное замучивание? Разве в человеческих силах ныне — бороться и поступать? Разве в лицо этому черному вихрю и вздымающей его сатанинской силе возможно смотреть, не опуская взор? — этой стихии соблазна, скопившегося веками, этой стихии жестокости и низости, развязавшейся и все более развязывающейся в человеке!»
Не словами, нет, не словами можно отвечать на эти вопросы утомленного отчаяния. Не слов, не фраз ждет и требует от нас Господь, попустивший этому черному вихрю вскрутить человеческую пыль. В великой исторической трагедии мертвы слова, если за ними нет большего. И на искушение растерянности, слабости и уныния — ответить можно только делом, поступком, живой системой решений, усилий и достижений.
«Но в человеческих ли силах ныне бороться и поступать?» — шепчет голос соблазна…
Пусть так. Пусть обычных «человеческих сил» недостаточно для этого. Но «человеческими силами» и не исчерпывается вовсе то, что благодатно дано человеку. Ибо ему даны еще сверхчеловеческие силы!
Не всякий из нас знает об этом. Многие совсем не верят в это; не верят ныне, и не поверят до конца. Но силы эти в действительности даны нам; и время, переживаемое нами, есть время, требующее их жизни и проявления. Мы не умеем их находить в себе и живем всю жизнь, не помышляя о них. Но ныне история и, главное, Россия требует их от нас и мы должны научиться извлекать их из себя.
Одному, быть может, это дастся в минуту оскорбления и унижения; другому — в минуту опасности, грозящей близкому и любимому; третьему — на верном и открытом пути молитвы и созерцания.
Но горе тем из нас, кому это не дается совсем и до конца…
Сурово это требование истории; но неумолимо. И как бы в залог того, что это требование нечрезмерно и выполнимо — Провидение посылает нам живые, личные очаги такой сверхчеловеческой силы — героев, видящих, идущих и ведущих. При одном восприятии их все искушения пассивностью, все соблазны бессилия и уныния свертываются и исчезают: ибо нет доказательства более убедительного, нет пробуждения более действительного, как явление человека героической воли и героической решимости. При виде его и его образа жизни, при одном сознании того, что это возможно, что это реально, что должное, но сверхсильное есть факт, что оно уже совершилось и продолжает осуществляться — не удивление, нет, и не стыд за свое временное уныние и слабость просыпаются в душе, а именно те самые напряжения, которые только что казались «непосильными», именно те самые силы, которые необходимы для этих непосильных поступков. То, чего я «не могу» начать, это непомерное, требующее непомерных усилий, вот оно уже начато… Как же мне не влиться в него? То, что мне предносилось, как невозможное — вот оно уже совершено наполовину; значит — оно возможно и состоится.
Как во время взрыва — при детонации; как в хоре, где есть певец с абсолютным слухом; как в отклике стократного эхо; как в атаке, ведомой храбрым — люди незаметно извлекают из своей души именно те самые установки, именно те силы и напряжения, которые фактически осуществлены героем и вождем… Не зная как и не понимая — они ли это сделали сами, или он это сделал в их душах, сделал за них, над ними… но люди уже делают, и, вот, уже сделали необходимое и спасительное; и с радостью убедились, что казавшееся невозможным — реально! Вот оно — необходимое, сверхчеловеческое… Оно, оказывается, живет и во мне… И вот, я уже сильнее самого себя и больше самого себя… И, потрясенный, я вижу, что есть на свете способ, есть на свете возможность — сделать невозможное возможным; вынудить из исторических неосуществимостей желанное, благодатное, необходимое спасение!…
Эта радость одоления и окрыления дается героем негерою — в порядке примера, заражения, зова, приказа; не во сне, не в иллюзии, а в живой, исторически реальной, глубоко прозаической, повседневной борьбе с угрозами и опасностями черного вихря. А из этого возникает драгоценная и священная связь с героем, которая выражается в особом, своеобразном отношении к нему: это не зависть, — а преклонение и радостная благодарность; это не униженность, — а вознесенность: это не ревность, — а любовь и доверие. Как же мне не верить ему и не верить в него, когда в общении с ним я сам вырос и окрылился? Как же мне не радоваться, не любить и не благодарить, когда я благодаря ему научился верно измерять свои собственные силы; извлекать из себя нечеловеческие напряжения; уважать себя по достоинству; и служить моему делу и моей Родине так, как я к этому призван и как я до того не считал себя способным служить.
Герой всегда становится опорой других людей, их пробудителем, их окрылителем; живым мерилом, живым примером; залогом предстоящей победы; творческим центром совокупного поступка личным источником всеобщего решения и свершения.
Иметь героя в своей среде — радость и счастье.
Потерять героя — горе и беда.
И вот мы потеряли его в лице Петра Николаевича Врангеля…
Об историческом человеке — слово принадлежит истории. Но и то — только предпоследнее слово. Последнее же слово принадлежит Господу, видящему сердца людей и судящему об их делах по их любви и намерениям.
А мы, современники, близко и иногда очень близко стоявшие к почитаемому герою, мы можем только сказать, чем он был для нас, что мы в нем осязали и видели, чего мы от него ждали и чего он хотел от нас… Мы должны сказать это так, чтобы наши слова, и наши, связанные со словами, прошлые и будущие дела, — остались живым и удостоверительным материалом для будущих историков нашего лихолетья; мы должны все вместе сказать о нем то и так, чтобы правдивая прямота и открытая честность нашего свидетельства дали истории верный путь к уразумению ума и дара, сердца и воли нашего ушедшего полководца и Правителя; так, чтобы доблесть и крылатая мощь его были признаны и занесены на страницы истории в назидание будущей России, а чтобы нападки его завистников и недоброжелателей пали раз навсегда на их головы. И я верю в то, что мы все, знавшие и любившие его, искренно преклонявшиеся перед его несравненною духовною силою — найдем эти слова и соберем эти материалы, необходимые для его верного и яркого отображения.
Чем он был для нас?
Неисчерпаемым источником веры, силы и уважения к самим себе.
Благодаря ему мы верим в близящуюся победу нашей правой борьбы за Родину: ибо мы не только знали о се правоте, но мы чувствовали ежечасно, что эта правота имеет в его лице изумительный, неутомимый волевой орган, что наше дело в руках призванных и могучих, что русская государственность со всеми ее славными традициями имеет в нем «Богов орган живой», как бы нарочито созданный для этого исторического часа и дела.
Мы верили ему до конца и мы верили в него до конца. И верили потому, что видели его дела и знали, какое сердце скрывается за этими делами. Мы говорили: «Господь послал нам испытания, но он послал нам и героя; нельзя любить Россию и не помогать ему…» И действительно — все, кто не помогал его борьбе за национальную Россию, за ее земное жилище и за ее духовное будущее, все будут отмечены историей, как люди, любившие себя больше родины, как люди, по слову Забелина, кривившие в смутное время…
Он был для нас источником силы — нс только потому, что сам был весь напряженная сила, весь сосредоточенное горение, но еще и потому, что мы чувствовали, как растут наши собственные силы от содействия ему, от общения с ним, от сознания, что впереди стоит, идет и ведет человек, умеющий мудро решать, бестрепетно брать на себя ответственность и вести\ — вести не только к победе, но что еще гораздо больше, вести в беде, в неудаче, в промежуточные периоды вынужденного бездействия и видимого упадка.
Мы знали, что «он» впереди нас; и от этого в нас росло чувство уверенности в себе, чувство уважения к самому себе. Не лично у каждого к себе; но и лично. Не лично к себе, но к России и к русскому народу: ибо в годы национального крушения и развала русские люди сумели выделить из своей среды такого человека, признать его, принять его, возвести и добровольно подчиниться ему. Мы гордились им и знали, что в восхищение от него приходили и знавшие его иностранцы — и французы, и немцы, и англичане, и бельгийцы, — и правые, и социалисты. В кровавой борьбе и в государственном правлении; на родине и за границей — в его лице Россия была на высоте, на высоте своей исконной доблести, самопожертвования, организуемости и бесстрашного, волевого напора на судьбу. И как же нам, современникам этого нескончаемого позора, связанного с временным правительством и с советскою властью, и даже с новороссийским безволием и разложением, — как же нам, чье чувство национальной чести так остро изболелось и изголодалось, как же нам было не залечивать эти раны и не утолять этот голод возле имени, возле дел, возле доблести Петра Николаевича Врангеля?
Что мы осязали в нем и видели?
Законченное совестное благородство; неистощимую волю; дальнозоркую и уточненную интуицию.
В наше время, когда так бесконечно легко разувериться в чистых путях; когда на каждом шагу ждет соблазн — ухватиться за дурные и порочные средства в борьбе со злодеями, по бесстыдству своему превзошедшими все исторические образцы и уродства; когда люди озлобленные, политически безответственные и ограниченные, склонны проповедовать даже в белом лагере большевистские приемы борьбы и имущественный передел слева направо, — Врангель неукоснительно предупреждал, воспрещал и внутренне отвращался от этих мстительных, коварных и порочных путей. Он знал, что такое жертва; но не признавал посягательства. Он, как никто, умел властвовать; но обязательство подчинения, свободно им данное, оставалось для него священным. Способный к взрывам огненного негодования, он, как никто, мог прямо и крепко судить и осуждать, ломать неверное и рвать недостойные нити; но он был органически не способен к кривизне и интриге. Он мог (как в Константинополе перед Крымом) связать свое имя с заведомо проигранным делом и, движимый любовью и честью, принять на себя бремя чужого безволия и бесталантности; но он не хотел вступать на путь компромисса и пререканий даже тогда, когда стали раздаваться нападки и личные инсинуации. И в воспоминаниях его друзей будет много раз отмечено, как он встречал все и вся — личные, общественные, политические, и организационные — нерыцарственные предложения, приходившие со стороны, и как он расценивал нерыцарственные способы борьбы…
Волю мы видели в нем, великий дар выбора, решения и ответственности; способность к самостоятельному выбору, к одинокому решению и одинокому несению ответственности за всех, в самых трудных и сложных жизненных положениях.
Он всегда выслушивал чужие советы, соображения и предложения; но решал всегда сам и один. И только потому, что он стоял сам и шел сам, он мог вести за собой и других.
И как у всех людей с могучей волей, у него не было разных желаний, а одна-единственная цель, определенная, национальная, которою он и был одержим. И именно силою этой единой и единственной волевой преданности своей, — Родине, России, — он становился ее живым органом, а жизнь его становилась служением и движением к ее спасению.
Отсюда эта изумительная сила, определенность, граненость его характера: его способность жить всегда не «состояниями», а действиями; его свойство — властно импонировать другим людям, и волевым, и безвольным; его обычай — не сторониться от обстоятельств, а идти им навстречу; его умение — не покоряться судьбе, а искать власти над нею и лепить ее; его нрав — нс перелагать бремя на других, а самому поднимать главное бремя; его дар — двигаться по линии наибольшего сопротивления… И согласно общему закону, по которому воля сама по себе есть источник силы — он был и оставался всегда гораздо более сильным, чем каждый из его сильных поступков…
Дальнозоркой и свободной интуиции удивлялись мы в нем. Владея неким верхним чутьем, острым видением человека, исторической проницательностью, — он всегда смотрел прежде всего вдаль, различая и предвидя там то, чего не видели, а иногда и не подозревали окружающие его люди. Ближайшие обстоятельства, текущая жизнь, короткие горизонты не заслоняли ему далей. Напротив, все то, что по времени и по впечатлению ближе, получало у него всегда своеобразную, умаленную оценку, мерилось всегда другим, большим, главным мерилом и масштабом.
Так, он всегда и во всем видел главное из-за неглавного — существенное, прочное, непреходящее, то, что всегда и навсегда. Он жил с большим и глубоким замыслом; с волевою идеею глубокого и священного значения; с долгим и сильным волевым дыханием.
И сколько раз, обсуждая с ним большие вопросы и темы, я изумлялся — не только его интенсивному, неутомимому созерцанию предмета, присущему только большим мыслителям; и не только поразительной остроте и быстроте его ума, и, выражаясь по Пушкину, точности его слова; и не только волевому способу рассматривать все вопросы, — но еще особенно его способности жить и думать из русского инстинкта национального самосохранения… Сколько раз думал я тогда о том, что современный нам русский народ растерял этот драгоценный и спасительный инстинкт, расшатавшийся в великой войне, соблазненный и обессиленный в революции; что этот инстинкт должен жить за всех в душе героя и полководца; и что, вот, я имею радость и счастье видеть перед собою такого человека. И сколько раз я вспоминал при этом отрывок стихотворения князя Вяземского «О мужестве»:
«Под бурей дуб растет и крепнет,
Под ветром падает лоза…
И где пред солнцем филин слепнет,
Орел глядит во все глаза!»
Чего мы ждали от него?
Как легко и как ныне мучительно больно отвечать на этот вопрос: спасения России»
Да, мы ждали того, что он, с его изумительным чувством чести, личной и национальной; с его способностью — в момент явного бессилия говорить от лица русской исторической силы и чести (как на Лукулле!); с его огромным политическим тактом и готовностью (согласно его фамильному, родовому девизу) сломать, но не согнуться; с его замечательным сочетанием — столь необходимой гибкости и ширины, и столь подлинной, качественной идейности и проницательности — сумеет найти и создать тот государственно-политический, национально-силовой выход, при котором, без распрей и партийности, без новых крушений и унижений завершится наше позорное лихолетье.
А чего он хотел от нас?
Одного: верности нашей волевой идее, и неличного, и непартийного служения ей до конца.
Надо ли что-нибудь добавлять к этому? И что можно к этому добавить? Не все ли сказано?
Но нет, еще одно.
Господь отозвал его, и мы потеряли в нем много, бесконечно много, слишком много! Но именно эта потеря, этот внезапный уход — раскрыл глаза многим, еще не совсем ослепшим от партийной страсти…
Подобно тому, как утрата нашего национального дома, нашего государства, нашей Родины — заставила нас ощутить со всею глубиною и остротою, что мы имели и что мы потеряли; так утрата этого героя как будто уже указала людям, чего они в нем лишились и что им необходимо в дальнейшем. В образе почившего вождя нам как бы дано некое идеальное мерило для того, чтобы узнать того, кто захочет, как признанный и отмеченный, спасать Россию волею и властию. И чем ближе он будет по духу к нашему почившему герою, тем вернее и безошибочнее узнаем мы его.