Загрузка...Муссолини был левым; и каким левым! Он был социалистом; и каким социалистом! Надо прочесть в оригинале его статьи и речи за 1908—1914 гг., чтобы почувствовать за этими четкими коваными формулами — неукротимый пафос революции, одержимую волю к массовому действию, бурелом налево… Это радикализм, воинствующий радикализм последней непримиримости, разжигающий классовую борьбу и скрепляющий каждое слою смелым и жертвенным поступком. Читая эти статьи и речи, чувствуешь и понимаешь, как это должно было действовать на массы…
Ему все было мало; все наличные формы «левизны» и «демократичности» его не удовлетворяли. Проблемы «нации» и «государства» для него не существовали, идея «Родины» отвергалась, и притом с классовой точки зрения; обычные формы «демократии» — осмеивались; вера в парламентаризм клеймилась с презрением; профессиональные союзы рабочих (синдикаты) осуждались, как вносящие «буржуазный» дух в социалистическую партию.
Свою задачу он видел прежде в том, чтобы укреплять социальное недовольство (fortificare il melcontento sociale), чтобы восстанавливать братские массы против братских масс (1913 год), чтобы отучать пролетариат от благовоспитанного социализма и приучать его к позиции внутреннего врага (nemico intemo)… Он звал «идти в народ» (andare al popolo) и ссылался на пример русских революционеров. Он стремился подготовить пролетариат к «прямому действию» (azione dizetta) и предсказывал наступление «героического и исторического дня» (una giornata eroica е storica)…
Газета и площадь всегда были для него выше парламента. Темперамент уносил его за пределы реальности; а пробелы трезвой мысли заполнялись парадоксами: «может быть, иллюзия и есть реальность жизни!» Или: «вся история есть невозможность, абсурд, непредвиденное, ставшее реальностью…»
Не правда ли, знакомая картина?
Напрасно было бы отрицать ту эволюцию, которую Муссолини действительно пережил в дальнейшем. Эта эволюция глубока и значительна. От «социал-предательства» и от «парламентского кретинизма» его спас целый ряд благоприятных условий, и внутренних и внешних.
Во-первых, итальянская кровь; во-вторых, живое чувство реальности; в-третьих, присущий ему духовный аристократизм; в-четвертых, активная и властная воля. И далее, — историческая гражданственность Рима; патриотическая традиция гарибальдийства, умевшего браться за оружие ради конкретной родины, а не во имя рассудочной химеры; и, наконец, война.
Муссолини, с самого начала, был социалистом по чувству справедливости (он сам называет это «потребностью сердца») и — революционером в силу волевого темперамента. Для него социализм никогда не был порождением личной жадности или завистливой злобы. Но он не был для него и орудием расчетливой и порочной демагогии. Муссолини никогда не кончался и не исчерпывался там, где значилось «обобществление орудии производства» или «распределение продуктов по трудовым бонам»; можно с уверенностью сказать, что самая психология этого хозяйственного короткоумия и плоскодушия была ему всегда чужда. Он никогда не видел в социализме догмата и никогда социализм не был для него окаменевшим теоретическим построением, в котором замуровывается раз свихнувшаяся отвлеченная мысль.
«Революционный социализм» обозначает для него прежде всего новую веру и новый подъем духовной самодеятельности в народе. «Зачем это нужно пролетариату, — пишет он в 1912 году, — понимать социализм так, как понимается теорема? Мы хотим верить в него, мы должны верить в него, человечество нуждается в некоем верую»…
Партия, как церковь, должна быть не «общностью интересов», а «общностью идей»; она должна прежде всего беречь и укреплять свою религиозную душу. Без «идеалистических мотивов» социализм «выродился бы» в своекорыстную борьбу рабочих из-за «лишней минуты» и «лишнего сантима». Миром владеют идеи. Массы нуждаются больше всего в гражданском воспитании и гражданском подъеме (elevazione civica); а для этого ей нужен «далекий идеал» и вера в него; и, далее, самодеятельная борьба за его осуществление.
В то время Муссолини понимал социализм как осуществление справедливости, а справедливость как равенство, как «полнейшее искоренение всякой тени социального неравенства»… И ради этого был «революционером».
Его революционность проистекала не только из импульсивной прямолинейности и не только из волевой активности. Она выражала его отвращение к той мелочной партийной стряпне, к тому политиканствующему перешептыванию, к той хитрой и в то же время безвольной машине, в которую превратился итальянский, а может быть, и не только итальянский парламент. Вся эта периодическая погоня за благосклонностью голосующей массы; все это партийное чванство и узколобие; все эти старания не дать другому сделать то, чего мне тоже сделать не дадут; вся эта система интригующего безволия и бессильного равновесия, — все это заставляло его искать внепарламентских путей для своей партии. «Если бы я не был революционным социалистом, — пишет он за месяц до войны, — итальянская демократия заставила бы меня сделаться реакционером»…
Что же совершилось в его душе с тех пор?
Война пробудила гарибальдийскую и, еще глубже, древнеримскую гражданственность в его «бессознательном». Она же научила его ценить междуклассовую солидарность. Его итальянская кровь вдруг заговорила языком почти шовинистического патриотизма. «Социал-предательское» сидение между двумя стульями было чуждо ему искони: для этого у него не было ни достаточной политической нечестности, ни достаточного политического безволия. Реальная беда и острая необходимость оторвали его от «далекого идеала» и, не поколебав в нем «веру», поглотили всю его энергию. Его взору открылась перспектива последовательности, закон постепенности: прежде «жить», а потом — «жить справедливо»; только сумасшедший может желать «социализма» ценою гибели «облагодетельствованного» народа. И наконец, война же открыла его аристократическому чутью тот уровень, на котором находится ведомая им масса: иногда бывает полезно быть изгнанным из партии и оклеветанным, полезно бывает увидеть человеческую душу в ее настоящем виде — в окопах, в лазаретах, в отступлении и в состоянии послевоенного утомления и разложения…
То, что теперь осталось в его душе от социализма — это воля к социальной справедливости и глубокое понимание той опасности, которую таит в себе хозяйственная и социальная анархия.
Подобно всем крупным людям, прошедшим в молодости через увлечение социализмом, Муссолини вынес из своего прошлого некое драгоценное свойство: он видит и разумеет ту проблему, над разрешением которой работают социалисты, но которую они неверно разрешают в сторону противоестественного отрицания собственности.
Он знает, где лежит тот узел, который составляет проклятие нашей эпохи и наших поколений; он понимает, что этот узел нельзя игнорировать; но он понимает также, что социалистическое разрешение проблемы — противоречит неизбывному человеческому инстинкту, что оно нереалистично, ибо отправляется не от реального, а от выдуманного человека. И при всем том социальная справедливость, уже не сводящая к равенству, остается по-прежнему задачей его «воли» и его «веры».
Муссолини ищет новых решений для старых проблем. Найдет ли? История покажет это. Подождем.
Но не понятно ли, что идолопоклонники отвергнутых им мнимых решений («парламентаризм», «социализм») — ненавидят его всеми силами своих ожесточившихся в идолопоклонстве душ? И добро бы он возражал им теоретически — словами, аргументами, статьями… или демократически — агитацией, пропагандой, голосованием… А то — волею, актом, волевым поступком, устранением с поля битвы… взял и выполол, как сорную траву: и коммунистический чертополох, и либеральный лопух, и масонскую повилику…
Нет, уж лучше большевистская карикатура на «наш идеал», чем эдакое фашистское обхождение — с корнем вон и в мусорную яму истории…
Разве не так?