Загрузка...Дамы и господа!
То, что я намереваюсь изложить вам по этой теме, имеет 10-летнюю историю. Я был непосредственным свидетелем этих событий вплоть до 1922 года. Следующие 5 лет я следил за ними уже издалека, из Берлина. Если говорить кратко, то весь процесс современной революции в России надо воспринимать как грандиозную, единственную в истории, уникальную экспроприацию собственности. Уникальность ее выражается в духе социального радикализма и сопутствующих ему потоках крови, в размерах охваченной этим процессом территории, а также в грядущих последствиях как для самой России, так и для общей истории человечества. Сразу же был положен конец мечтам о «закрытом торговом государстве» (Фихте) и об искусственных барьерах против массового психоза и идеологической эпидемии. Человечество, особенно европейцы, в сфере экономики и мысли становится все более единым, сложным, взаимозависимым и взаимовлияемым. Отдельные государства экономически нуждаются друг в друге, но и наносят друг другу урон, вовлекаясь во взаимный психоз вооружения. Именно поэтому колоссальная экспроприация собственности, имевшая место в ходе русской революции, не может не сказаться в известной мере и на остальной части мира.
Во-первых, потому, что разрушена нормальная хозяйственная жизнь шестой части земли — страны, вклад которой в мировую торговлю в 1913 г. составлял 4% ее объема, а в 1925 г. снизился до 0,6% (По данным секретариата Лиги наций.).
Во-вторых, потому, что методом экспроприации впервые в мировой истории был проведен чудовищный коммунистический эксперимент, связанный с неистовой волей к мировому господству, для которой все средства хороши, в распоряжении которой оказались все возможности технической и политической цивилизации и которая будет идти до конца, чтобы шаг за шагом обессилить и завоевать мир.
В-третьих, потому, что эта полная и беспощадная экспроприация происходит отнюдь не сама по себе, не изолированно от мира, а напротив, является симптомом, или показателем, назревающего в Европе кризиса частной собственности, который упорно ищет выхода.
Попытаемся для начала ознакомить вас с конкретным планом и основополагающими установками экспроприации в России.
Экспроприацию понимают двояко: во-первых, как принципиальное упразднение права собственности; во-вторых, как фактическую конфискацию реальных вещей.
Уже в ходе первого года революции принципиально было отменено всякое право собственности, особенно той, которая относилась к денежному капиталу и недвижимости. Это означало, что «все будет национализировано»: дом, фабрика, земельные угодья, товары, деньги, мебель, одежда, книги… Покупка и продажа были запрещены, только кое-где допускалась частично и временно мелкая торговля на стихийных рынках, причем наличный товар по требованию коммунистов мог быть конфискован в любую минуту. Тем самым все в стране становилось зыбким, неопределенным (все регламентировалось формулировкой «впредь до отмены»), ненадежным, забитым, спорным, парализованным, закоснелым, непродуктивным. Все ждали реальной конфискации, она не замедлила произойти.
Реальная конфискация проводилась четырьмя способами. Это была:
- либо централизованная бюрократизация в целях коммунистического производства (средства сообщения, фабрики, капитал, отчасти помещичьи имения);
- либо централизованно-бюрократическое распределение по карточкам, хотя пайки были крайне неравнозначны (коммунист получал все; рабочий, занятый физическим трудом, — кое-что; бывший буржуа — совсем ничего или почти ничего). Это означало потребление по-коммунистически и касалось промтоваров, продовольствия, одежды, топлива;
- либо конфискованное имущество предоставлялось во временное пользование и под ответственность («впредь до отмены») разного рода коммунам, советам, товариществам: это означало децентрализованный коммунизм и касалось жилья, малых предприятий, мастерских и отчасти поместий;
- или, наконец, конфискованное просто отдавалось другим людям — особенно как революционное вознаграждение или знак отличия коммунистам, заслуженным соратникам или для подкупа «знаменитостей» в сфере технической и духовной культуры. Так, палач получал одежду казненного, доносчик — часть имущества жертвы доноса, бывший лакей — часть вещей и одежды своего господина; один — чужую квартиру, другой — чужой дом, третий — чужое имение с дворцом и т. д.
То, чем владел человек, пока еще не классифицированный как «буржуй» и не приговоренный к казни, можно было бы обозначить как минимум и как максимум: минимум сохранялся, в частности, в тех городах, где увлекались методом так называемого «ущемления буржуазии» — тогда у людей было или только то, что они носили на себе, или еще немного белья да к тому еще пара стульев; как максимум сохранялось то, что было надежно спрятано и лишь случайно не найдено все перерывающими вверх дном коммунистами да еще, может, комната с мебелью для двух-трех членов семьи и кое-что из одежды.
Итак, это была чудовищная организованная расправа с любым имуществом и собственностью; захват, передел; крах для одних, нажива для других. Общий итог для основных сословий можно было бы вкратце подвести так:
1. В России 80% населения составляют крестьяне. В 1916 г. была проведена в последний раз точная перепись сельского населения. Глубокий знаток русских аграрных отношений проф. Косинский приводит следующие данные, касающиеся площадей, пригодных для земледелия, в дореволюционной европейской части России: 41 млн. десятин принадлежал помещикам, индивидуальные владения которых чуть превышали 50 десятин (1 га составляет 9/10 десятины.) (так называемое «капиталистическое хозяйство»); 154 млн. десятин принадлежало мелким собственникам, индивидуальные владения которых не превышали 50 десятин; из этих 154 млн. в полной собственности крестьян было больше 70 млн. десятин; остальные 84 млн. принадлежали им по праву сельской общины. Около 79% сельскохозяйственных земель составляли мелкие угодья; больший процент мелких собственников имели, быть может, только Дания и Болгария.
Теперь, после революции, дело обстоит так, что в целом из 299 млн. десятин едва ли 4 млн. отведено под так называемое «государственное имущество» советского правительства. Бывшие помещики полностью истреблены, а их земли разбиты на мизерные участки. 290 млн. десятин принадлежит крестьянам. Сегодня крестьянин имеет на душу земли только на 2/5 десятины больше, чем перед революцией. А если еще принять во внимание, что крестьянство ведет почти исключительно экстенсивное хозяйство (Интенсивность сельскохозяйственных угодий в России при помещичьем землевладении была столь высокой, что в 1916 г., например, с 8 млн. десятин, обрабатываемых в больших хозяйствах, собрали 32% всего урожая зерновых; с 64 млн. десятин, обрабатываемых крестьянами, — остальные 68%. Но рыночная продажа была обеспечена тем, что помещики одной девятой своих посевных площадей обеспечили 48% проданного зерна (по данным гр. А. А. Салтыкова, Мюнхен).), что русское население за 5 лет увеличилось не меньше, чем на 8 млн. человек, что в революционном перераспределении земли приняло участие немалое число прибежавшего на село городского пролетариата, что в массив разделяемой земли была в значительной мере включена и частная собственность крестьян и что, наконец, революция способствовала усиленному процессу индивидуализации в крестьянстве и тем самым всеобщему стремлению к разделу внутри отдельных крестьянских подворий, т. е. к дроблению и увеличению числа отдельных хозяйств, то становится вполне очевидным, что нынешнее крестьянское сословие переживает колоссальное разочарование и что Советская Россия страдает от относительного аграрного перенаселения. Согласно новым статистическим данным, крестьянские хозяйства в 1924 г. были в среднем хуже обеспечены пахотной землей, чем за 19 лет до этого (в 1905 г.): раньше средний размер составлял 8,5 десятины, сейчас — 7,4.
Экспроприация в России вызвала у крестьян крайнее неудовлетворение и привела к грандиозному процессу дифференциации жизни, о котором ярко говорят следующие цифры советской статистики.
Перепись населения 1927 г. свидетельствует о том, что в течение последних примерно четырех лет городское население в России выросло на 24% (на 5 млн. человек). Каждый год свыше миллиона человек покидает деревню, перебирается в города, пополняя списки безработных; работу, конечно, не находят, образуя таким образом резерв будущей контрреволюции.
30% крестьянских хозяйств, по советским данным за 1928 г., являются безлошадными, а это означает, что около 5,5 млн. крестьянских хозяйств пролетаризированы, хотя по подсчетам коммунистов процент зажиточных крестьян возрос: перед войной их было около 5%; теперь же, как сообщают, свыше 12%. Еще в 1926 г. один из коммунистических лидеров Рыков выражал опасение по поводу политической реставрации.
Так обстоит дело с крестьянским сословием.
2. Класс бывших помещиков был сведен к нулю. Полная конфискация земли проводилась без всякой компенсации. Большинство помещиков постепенно арестовывалось ЧК и расстреливалось (по поводу, без повода, отчасти в качестве «заложников»). Многие бежали. Какая-то часть их сегодня сама обрабатывает маленькие участки земли и все еще преследуется, лишается собственности, ссылается, уничтожается.
3. Сходным образом обстояло дело с фабрикантами и купцами. Полностью, без всякого возмещения экспроприированный, собственник фабрики был уже счастлив, если оставался в живых или если ему удавалось устроиться на этой фабрике каким-нибудь бухгалтером или конторщиком (что было исключением).
Бывший купец, часто начиная со всякой мелочи, время от времени пытался пробить себе дорогу, особенно с 1921 г., с введением так называемой «новой экономической политики», но его постоянно придерживали: или обкорнают, как овцу, или сошлют в Сибирь.
4. Примерно то же самое происходило и с домовладельцами. Дома были «конфискованы», как и все остальное, без возмещения убытков и отданы в распоряжение сомнительных «дворовых коммун». Повсеместно создавались «домовые комитеты», которые были обязаны следить за жилищным хозяйством. Затем последовала муниципальная «жилищная политика» с ее терроризмом и взяточничеством.
Так называемая буржуазия насильственным образом из своих домов выселялась и в них тут же вселялся пролетариат: дом становился рабочей коммуной, которую возглавлял коммунистический комендант.
Деревянные дома, которых по стране было довольно много, разбирали в связи с топливным кризисом. Из-за этого сильно сократилось количество жилой площади. Нового строительства не было и нет ни в коммунистическом, ни в бесследно исчезнувшем частном владении. Показатель строительства, по сравнению с довоенным временем, стоит на отметке 265, и это при всей неудовлетворительности строительного материала. Численность городского населения, как уже говорилось, постоянно растет.
Появилась пресловутая «политика уплотнения жилья», которая сегодня проводится еще более жестко. Все было измерено, все просчитано. Квартиры, а затем и комнаты, продолжают делить. Чужие друг другу люди вынуждены жить рядом в одной маленькой комнате; и везде внедрен коммунист, который ведет политический надзор и постоянную слежку, так что человек боится даже собственных мыслей. Нынешним идеалом советского жилищного хозяйства являются 8 кв. м жилплощади на человека; в реальности средняя норма составляет 6 кв. м и ниже; кое-где она доходит до «гробовой нормы» (специальный термин советских политиков). Часто можно видеть две семьи, живущие в одной комнате; четыре-пять семей, пользующихся одной кухней. Часто на 18—20 человек — единственный туалет.
К тому же надо учесть, что коммунальные дома рассматриваются как никому не принадлежащие. Пролетарий, который первые годы революции вообще ничего не платил за жилье, теперь платит смехотворно мизерную сумму, которая не покрывает ни ремонта, ни подновления (Согласно советской статистике от января 1928 г., «революционная арендная плата» покрывала только половину необходимых издержек.).
Ни у кого нет ни интереса, ни желания поддерживать в порядке дом, лестницы, водопровод, полы. Следствием этого является систематическое сокращение жилого фонда (Согласно подсчетам за 1927 г., в различных городах до 30—40% муниципальных домов не используется.) и частного жилья (С 1921 г. были сделаны попытки вернуть прежним владельцам (и, вероятно, новым претендентам) небольшие, находящиеся в плохом состоянии дома на слишком невыгодных условиях — с целью «управления» и «ремонта». Но эти попытки особого успеха не имели.). Год назад коммунисты сообщали (буквально): «Чтобы поднять жилплощадь до уровня 6 кв. м на человека, необходимо в течение следующих пяти лет (1927—1931) вложить 4,5—5 млрд. руб. Однако пятилетний бюджет Госплана (Высший советский орган, осуществляющий восстановление страны.). может выделить на жилищное строительство сумму около 2,4 млрд. Из этого следует, что в ближайшие годы размер площади на одного человека будет сокращаться».
О проблеме домовладения достаточно.
5. Больше всего выиграл рабочий класс и особенно верхушка коммунистической партии.
Но если подойти к этому вопросу реально, то приобретения рабочего класса в целом нельзя считать высокими (См. тонкую и проницательную работу лучшего знатока советского хозяйства д-ра В. Гефдинга (Берлин).). Согласно данным советской статистики, потребуется 10 лет, чтобы реальная зарплата рабочего достигла довоенного уровня, и это притом, что расходы на жилье составляют не 20% его бюджета, а в среднем только 4%. 8-часовой рабочий день введен чисто номинально, поскольку очень часто работают больше (сверхурочно). Безработица с каждым годом растет. И если остается что-то, что можно считать основательным, это некоторое количество мебели, одежды и посуды, прежде изъятых у других.
6. По-настоящему выиграли только коммунистические вожди, которые распоряжаются всем в стране, которые скупают все подряд и прячут за пределами страны, чтобы обеспечить себе будущее.
Таков в целом конкретный итог экспроприации и передела собственности в России.
Теперь попытаемся понять поучительный внутренний смысл процесса в целом. Что дает стране такая экспроприация?
Во-первых, разрушение хозяйства и огромный национально-экономический ущерб. Некоторые советские экономисты с большой осторожностью пытались в прессе показать, что за время революции народное богатство сократилось всего на 30%, и исходя из этого подсчитать общую стоимость ущерба; в действительности эта цифра гораздо выше. Известно, что в ходе такого процесса любой гражданин (в том числе и экспроприатор, который получает явную выгоду) как член общества теряет бесконечно больше того, что ему удалось так или иначе присвоить как частному лицу. Ибо общий уровень жизни, культуры, производства, трудовой занятости, реальной заработной платы, а также общего потребления падает в такой степени, что нахватавший экспроприатор не в состоянии ни пользоваться, ни наслаждаться захваченным им имуществом. Добыча, так сказать, тает в его руках и стоимость ее исчезает.
Здесь достаточно указать только на то, что перед войной за пуд ржи (Один пуд составляет около 17 кг) крестьянин мог купить 4,5 м текстильных товаров, а теперь (согласно советским данным) едва 4/7 м; что качество товаров все больше снижается, что до войны повышение цены на предметы розничной торговли составляло 20%, а теперь — 64%, что несколько миллионов лишенных родителей беспризорных детей блуждают по стране, как маленькие дикие звери, проституированные, зараженные сифилисом, отравленные кокаином, бездомные, ищущие, где бы чего стянуть, жертвы чудовищной экспроприации. Этому соответствуют и остальные — хозяйственный и культурный — уровни несчастной страны.
Это говорит о том, что экспроприация есть основательное обнищание лишенного собственности культурного слоя и, следовательно, всеобщее культурное опрощение и деградация. Ибо культурные ценности нс могут создаваться по приказу. Целые поколения самоотверженно трудились над тем, что было снесено и рав громлено в течение каких-нибудь 3—4 лет. К тому же надо иметь в виду, что перед войной состоятельный слой в России был очень тонким. Если, например, (по данным Войтинского3) возьмем скромный уровень годового дохода в 3 тыс. марок, то увидим, что в 1910 г. в США доходы выше этого уровня имело 47%, в Англии — 12,5%, в Пруссии — 6%, в России — 1,2% населения. Россия страдала от явно замедленной и недостаточной концентрации капитала, а потому была вынуждена постоянно его ввозить. В России практически не было многочисленного, экономически зажиточного среднего сословия, и поскольку богатый слой в стране был недостаточно богат, низший слой не был подготовлен к хозяйственному методу обогащения путем интенсивного землевладения.
Не следует забывать, что дореволюционная Россия была самой непролетаризированной из всех европейских стран. В то время как из каждых ста самостоятельных в хозяйственном отношении человек («Мир в цифрах».) в Англии, к примеру, пролетарии составляли 77%, в Швейцарии — 66%, в Австрии — 63%, в Германии — 61%, во Франции — 48%, в Италии — 45%, в Греции — 22%, в России в 1921 г. (то есть после экспроприации) — 13%, а до войны — только 7—10%.
Статистика говорит и о том, что в довоенной России вовсе не приходилось бороться с экономическим и культурным обнищанием — напротив. Достаточно указать, что в течение 20 лет (1894—1914) при росте численности населения на 40% прирост валового годового продукта был куда более заметным. Так, валовое производство зерна в последние предвоенные годы увеличилось на 70%, количество рогатого скота — на 63%, добыча каменного угля — на 300%, нефти — на 80%, сахара — на 245%, хлопка — на 380%, золота — на 43%, меди — на 375%, чугуна — на 250 %, железа и стали — на 224%. Золотой запас государства вырос на 146%, а годовой бюджет министерства духовных дел — на 628% («Мир в цифрах».). Показатели экономического и культурного роста в целом намного превосходили показатели прироста населения. Так не выглядит нищающий народ, для которого единственным шансом остается неизбежность революции. Россия и не была таковой. Работали себе во благо, и работали весьма успешно. Аграрная реформа Столыпина (1909 г.) была таким мощнейшим побудительным толчком, какого Россия не переживала со времени крестьянской реформы (1861 г.); это был конец экономически тормозящей деревенской общины; это был путь к частной собственности, к интенсивному хозяйству, к среднему сословию, к правосознанию…
Все это свидетельствует о том, что социальная революция в стране произошла, смогла и должна была произойти не из-за неравного распределения имущества; если бы это было так, то жизнь всех других народов была бы вечной революцией. Имущественное равенство вообще является противоречащей природе человека утопией, химерой, возникающей из чувства неполноценности и зависти.
Социальной революции благоприятствует не то, что немногие имеют больше остальных, многих, а прежде всего то, что в стране имеется громадное большинство, которое в абсолютном выражении имеет слишком мало. Итак, чем многочисленнее нищающее большинство, тем легче назревает социальная революция (это относится и к Великой французской революции 1789 г.).
Далее, революции способствует и то, что большие массы людей (совершенно независимо от их исходного уровня) пока еще не нашли пути к продуктивному, успешному труду, ведущему к самообогащению (если народ молод), или уже не найдут (если народ дряхл и утомлен). Тогда в массах возникает навязчивая иллюзия: «если бы присвоить себе все, что держат в руках те, наверху, мы стали бы сверхбогачами и могли бы поделиться с теми, кто внизу, ведь справедливость требует равенства» и т. д. Так как люди не находят выхода (например, через интенсивное хозяйствование, умножение собственности, прилежание, дух предпринимательства) или им действительно ничего не достается (как при карточной системе), — они меняются, становятся завистливыми, склонными к брожению, особенно там, где средний слой недостаточно надежно заполняет разрыв между верхами и низами и где недостаточно заинтересованных людей, готовых к защите сложившегося порядка имущественного распределения (это касается России).
И наконец, революции благоприятствует то, что появляются широкие слои, которые не знают или забыли о благодетельном влиянии собственности, о ее благе, отраде и силе. Я имею в виду пролетарский класс. Это касается и европейских государств. Неимущий постепенно теряет правильный взгляд на собственность — созидательную, творческую, любимую, собирающую, животворную. В результате собственность как таковая лишается святости; инстинкт собственника становится пресным, пошлым, легкомысленным, безответственным; собственность воспринимается вне связи с производством и совершенствованием, но ценится как потребительская возможность, за которую борются. Однако с этой точки зрения ее существование, сила и дух становятся проблематичными; теперь это реально означает захват, отмену собственности, остается только потребление как таковое. В вопросе о собственности пролетариат в целом психически и социально ущербен. К тому же являются коммунисты, превращающие этот недостаток в добродетель, преподнося эту ущербность как признак истинного нового социалистического образа жизни. И пролетаризированный человек масс, который всего лишь хотел оспорить сложившееся распределение собственности богачей, благодаря своей партийно-классовой идеологии видит себя ниспровергателем собственности вообще, хотя на самом деле он — поддавшийся моде деградант.
Проблема грандиозного кризиса собственности тем самым не является неразрешимой, важен поиск способа его преодоления; иначе — вместе с водой из ванны выплескивается и ребенок. Извращенная установка пролетария становится бесценным идеалом, вводятся необычайные нормы и правила, чтобы эта превратная установка насильственно подавила и пролетаризировала весь мир (одним ударом или постепенно — неважно; все зависит от темперамента сокрушителей собственности, уже снискавших дурную славу).
Теперь ясно, что описанный мною процесс ликвидации собственности находится в тесной взаимосвязи с обсуждаемым и обдумываемым здесь грандиозным мировым кризисом в понимании собственности вообще. Этот процесс следует понимать как симптом уникальной, в высшей степени знаменательной и серьезной всеевропейской болезни (Интересно отметить, что Европа охватывает ровно четверть человечества (25%) и при этом дает в совокупности 65% организованного рабочего класса.). Не только потому, что стоящая во главе русской экспроприации коммунистическая организация (называемая третьим интернационалом) заимствовала свою идеологию и программу у европейского рабочего движения и действительно состоит из «пролетариев всех стран»; но главным образом потому, что другие страны Запада чреваты некоторыми крайне благоприятными условиями для такой (или, быть может, несколько иной) ликвидации собственности и медленно для этого созревают. Конечно, экспроприация может идти разными путями — различаться по темпам, кровопролитию и т. п.; она может быть не социалистической, а либо чисто демагогической (типа цезаристской или республиканской — Древний Рим знавал обе), либо националистической, как в сегодняшней Польше — и т. д. Но в основе своей все придет к одному и тому же, будь то революционная экспроприация или вполне хладнокровная — организованная на «демократических» началах передача собственности в другие руки; а вот будет ли при этом принцип собственности как таковой противоречить коммунистическим принципам, в реальном плане вопрос второстепенный.
Для Европы давно настало время осмыслить и взвесить, насколько серьезно придерживаются в ней на деле принципа частной собственности, одобряет она или нет уже начавшуюся и прогрессирующую мировую экспроприацию. Ведь это же поистине всемирное движение. Оно ухватилось за старую коммунистическую безумную идею, модернизировало ее, теоретически обосновало ее с национально-экономической и социологической точки зрения (марксизм) и путем суггестивной и демагогической пропаганды превратило ее в массовую установку и в массовый психоз. В таком виде она была импортирована в Россию, где методом насилия, террора и коварства навязывалась как ментальность и как программа европейского пролетариата культурно отсталым крестьянам.
Примечательным здесь является то, как в этой установке и психозе до сих пор в известной мере взаимопереплетаются исторически унаследованная концепция христианства и материалистически-коммунистическое антихристианство. Именно христианство, поскольку оно обращено к потустороннему, в некоторой степени склонно к отрицанию мира — отрицанию отчасти пассивному, отчасти потаенному. Поскольку оно проповедует совершенство и неземную святость, оно предлагает отказ от частной собственности как высшую их ступень. А антихристианство, исходя из материалистических установок и доктрины о классовой борьбе, пытается добиться захвата частной собственности. Итак, с одной стороны, «ты должен из любви к ближнему добровольно отказаться от своей частной собственности, чтобы не предаваться излишне земным благам», а с другой — «ты должен силой захватить чужую частную собственность из классовой ненависти». Или еще короче: сам себя лиши собственности из любви; других лиши собственности из ненависти.
Творческий подход к обоснованию частной собственности был одним из самых трудных пунктов христианской социальной философии. Даже теперь, в эпоху концентрирующегося и организующегося капитализма, христианину необычайно трудно противопоставить конфискационному пафосу коммунистов адекватный пафос, утверждающий собственность. Может быть, это проясняет, почему антикоммунистический фронт до сих пор еще не выработал руководящей и понятной массам идеи собственности и вместо того, чтобы начать мощное наступление, застрял в вялой обороне.
Оба приведенные выше лозунга содержат не правильное решение проблемы, а бегство от нее, бегство от основополагающей проблемы человеческого существования — проблемы частной собственности. Будущее мира может строиться не на отречении от мира и не на отказе от собственности, а только на ее утверждении и обосновании. Необходимо признать принцип частной собственности, высоко ценить его и поддерживать в нем силу; обосновывать его в религиозном, социологическом и философско-правовом отношении и постепенно добиваться его всеобщего духовного признания, которое, содействуя частному, хозяйственно-творческому инстинкту и удовлетворенности собственностью (римское «uti et fruti»4), способствовало бы подъему всеобщего развития и процветания.
Надо сказать, что такое решение проблемы — дело далеко не простое, но это, пожалуй, единственное решение. Мы не должны впадать в отрицание проблемы частной собственности, как бы оно ни называлось — «христианским социализмом», «безрелигиозной социал-демократией» или «антирелигиозным и антихристианским коммунизмом»; но мы должны подойти к ней смело и трезво и подчинить ее социально- и культурно-созидательной целесообразности.
Ведь самым неопровержимым выводом современной революции в России является то, что отрицание частной собственности не компрометирует, а реабилитирует эту собственность и именно в том плане, что заставляет хотя бы понять и почувствовать необходимость ее, даже если в этом нельзя признаться сразу, честно и открыто. Ведь место экспроприированного собственника занимает не коллективная сущность (как бы нагло и беспощадно она себя ни вела), а новый, присвоивший себе чужое собственник, революционный нувориш, вышедший из рядов коммунистических противников собственности.
При коммунизме речь идет не только об установлении нового вида собственности, а именно «коллективной собственности», но прежде всего о конкретной «здесь и теперь» собственности более богатых людей и о конкретном «здесь и теперь» разделе отнятого имущества алчущими малоимущими. То есть не по формуле: «Не было ни у кого, а теперь будет у всех», а по формуле: «Счастливы имущие, теперь и мой черед».
Вместе с тем мы должны отметить одно существенное различие, а именно: процесс экспроприации собственности нельзя путать с процессом ее социализации. Можно хотеть конфискации чужой собственности и нового ее передела и тем не менее с полным неприятием противостоять социализации и национализации, именно так обстояло дело с русскими крестьянами перед революцией, которым казалось, что у помещиков. Бог знает почему, так много земли, и было бы неплохо и не без пользы отнять ее и присвоить себе, вследствие чего они легко были соблазнены и подчинены коммунистами. Не всякая экспроприация исходит от убежденных социалистов и ярых коммунистов, не всякая экспроприация несет на себе печать коллективистских целей. Зависть и корыстолюбие — вот источники болезни всемирного собственнического сознания; именно посредством противоправного переворота и крови ищут богатства и власти. Так называемый коммунист теряет, однако, очень немного: не удайся его коммунистический эксперимент, он все равно в результате становится «знаменитостью» как «мужественный» раздатчик и жертвователь сохранившихся после эксперимента жалких остатков некогда роскошного имущества.
Ничто не действует так сильно на души, как мнимые «грандиозные нововведения» в мало известной, чужой стране. Неосознанная детонация и осознанное подражание действуют безотказно. Что осталось на сегодня, в послевоенное время от социализма в Греции, Югославии, Венгрии, Чехословакии, Румынии, Польше, Финляндии, Литве, Латвии, Эстонии? Ничего, кроме ряда министерских устроений. И тем не менее и на эти страны нахлынула катящаяся с Востока волна экспроприации (Нужно только объективно использовать высоко компетентный и объективный взгляд проф. Гефдинга, редактировавшего коллективный труд по аграрному вопросу в «Восточной Европе».). А уже имеющая место конфискация частной собственности происходит на основе двойного принципа: мелкособственничества и национализма, то есть удовлетворение мелкого крестьянства, неизменно жаждущего земли, и устранение землевладельцев, недостаточно националистически настроенных.
В Восточной Европе началась яростная и кровавая коммунистическая экспроприация; неистовая, демагогическая, националистическая, она захватила народы.
Остановится ли она милостиво и покорно у ворот европейского Запада?
Частная собственность потрясена и подточена во всем мире; в целом этот процесс вместе со связанными с ним опасностями остается единым и губительным для всех.