Загрузка...
ДИВИДЕНДЫ СО СМИРЕНИЯ
Лет двенадцать назад это был молодежный клуб района, один из лучших в Москве, в кафе, которое называлось «Беседа». Тогдашние райкомовские активисты («актив середины шестидесятых», как они себя называли) время от времени продолжают собираться в этом кафе, утратившем свою молодежную специфику и переименованном в «Гвоздику».
…Нынешняя встреча обещает быть многолюдной: в фойе собралось уже человек тридцать пять. Говор, шутливые реплики и вопросы. Моложаво-стройный высокий мужчина с легкой сединой то фамильярно, то ласковонастойчиво что-то говорит невысокой худенькой женщине, а затем уводит ее из плотной группы беседующих. Он оправдывается перед собеседниками, от которых ее оторвал, — неотложное, мол, дело, «нигде профессора застать не мог, ни на кафедре, ни в лаборатории, вот и приходится прилюдно челом бить. Консультация требуется срочная. По психологии. Профессору психологии вручается судьба организатора науки и менеджера, моя в смысле».
Объяснение это, сделанное в манере несколько театральной, не пожелали принять ни худенькая скромная Саша, она же профессор, ни остальные. Кто-то шутливо вступился за Сашу, принялся вразумлять «организатора науки и менеджера» не портить дружескую встречу, кто-то иронически посетовал: «Безнадежное, мол, дело пытаться вырваться из Сережиных клещей, железная у него хватка». Его, комсорга большого перспективного НИИ, звали всегда «молоток». Теперь он в этом НИИ директор.
Саше, видно, более, чем другим, претит и эта настойчивость, и самоуверенный фамильярный тон. Но и в самом деле не вырваться из клещей: пальцы Сергея сжали локоть, медленно и мягко (со стороны посмотреть — бережно) выводит он ее из плотной толпы к креслам в углу, не обращая внимания на иронические взгляды и реплики.
— Так вот, консультация мне требуется точно по твоей специальности.
Александра Ивановна подняла недовольно брови.
— Это тебе-то, победитель, — преуспевающему директору? Ты у нас и представительный, и выездной, и увенчанный. К тому же труды выпускаешь собственного сочинения, без соавторов даже, хотя принято это сейчас у начальства. Не критическая же у тебя ситуация. Может, встретимся в другой раз, на днях?
— Да нет, сейчас бы надо, Шура.
«Пленница» поежилась. Все знали: Саша, Аля, Ляля, что угодно, только не Шура, почему-то не терпела она этого обращения.
— Шура! Имеет место конфликт. Невидимые миру страдания. Да-да, вот у этого увенчанного, преуспевающего, с книгами, с собственными сочинениями, не примазывающегося к талантливым сотрудникам. Все на поверхности гладко. Но… вот-вот взорвусь сам, и расползется налаженное, дело. Ты не смейся, я ведь правда неплохой организатор науки и, все скажут, вполне положительная, порядочная личность. Да вот потерял покой. А смущает покой, да, видно, не только мой покой, одна личность. Пожалуй, и сама эта личность не ведает про свою роль возмутителя спокойствия.
Александра Ивановна разочарована.
— Женщина?
Сергей досадливо хмурится.
— Ты как раз как женщина тут же себя и проявила… «Женщина», — передразнил он ее, — как простенько. В том-то и дело, что неказистый мужичонка, творческая личность. Необыкновенно творческая, одинаково он ценен и для «чистой» так называемой науки, и разработчики не нарадуются: в их деле понимает как свой.
Положение, как поняла Александра Ивановна было не таким уж сложным. Талантливый сотрудник работает в лаборатории, которую курирует руководитель НИИ. Кстати, сам же руководитель и отыскал и пригласил его на работу. Выяснилось, что скромный заместитель заведующего лабораторией заслоняет Сергея
как научную величину. Но и сам, видно, этого не осознает, либо вовсе его не заботит, кто кого заслоняет. Притом вовсе не стремится занять первые роли, это тонко и придирчиво выявлял Сергей: нет, подсиживания ему с этой стороны ждать не приходится. Но, может, и плохо это, когда ничего не надо человеку. «Фонтанирует и вкалывает, вкалывает и фонтанирует», — как определил это Сергей, — за свидетельства и патенты, правда, получает немало». Если же надо единицу выбить, или оборудование, или по эксперименту что решить, текуще-срочное, заместитель заведующего лабораторией ворвется на заседание любого уровня: пришел, увидел, убедил. Раскован, не признает правил игры, тонкости субординации и прочее. Едва только толки пошли по институту, примазывается, мол, директор к таланту, Сергей тут же и темы разделил, каждый теперь автономен в работе, и предложил ему должность заведующего лабораторией, но тот отказался. Да тут же и явился в кабинет руководителя, накидал идеи, каждая на авторское свидетельство тянет. Накидал и удалился, как будто и не облагодетельствовал никого вовсе. Мог бы директору лично доложить, а не прилюдно разбрасываться идеями. Оживились разговоры про разные научные уровни, стали, ждать, во что выльется директорская зависть, лбами пытаются сталкивать, анонимки появились…
Александра Ивановна увидела во всем этом вариант ситуации довольно нередкой. И позиция и колебание: дать ли волю зависти или интересы принципиальности победить должны?
— Это ты мне в зависти исповедоваться решил? И в такой-то ситуации не может разобраться управленческий деятель крупного масштаба, с международным опытом?
Сергей сконфузился.
— Наверное, и правда на исповедь похоже… но вопрос-то наш в общем практический, как не оказаться мне в дураках. Чувствую: зреет что-то, а в чем конфликт, и сам не пойму. Закидал меня этот, как ты говоришь, скромняга фонтанирующий, новым косяком. Идеи же такого уровня, что нам их не осилить на нынешнем этапе нашей институтской жизни. В ситуации этой активизировались все: и те, кто в стороне стоял раньше, и друзья мои, и недруги, те самые, которые не прочь похихикать насчет разницы в теоретических уровнях директора и невзрачного лысенького «гения». Именно сейчас такая сложилась ситуация, что могу я от него тихо избавиться… А если не избавиться, то надо думать, как дальше строить институтскую политику, научную и кадровую. Каждому теперь известно: чего это стоит — повышать уровень отдачи коллектива. Моего менеджерского опыта достанет утихомирить амбиции и страсти. Это факт. А с другой стороны, руководить, когда «этот» будто бревно в глазу, не так комфортно будет. Много сложнее станет жить. Вот и весь мой к себе вопрос: психология и инженерная или какая еще, прочие премудрости, способны ли они мобилизоваться, чтобы помочь рядовому директору уладить конфликт из-за нерядовой, неординарной теоретической башки?
Подошла компания мужчин и женщин, чтобы забрать с собой в зал этих двоих.
— Вечно ты клеишься, — один из подошедших игриво ткнул в бок Сергея. — Сашенька-Алечка-Лелечка, брось его, ловеласа, ты одна у нас осталась, неопрошенная, насчет состояния текущих дел, и все из-за него.
Александра Ивановна кивнула собеседнику — потом, мол, завершим разговор, и готова была отправиться в банкетный зал со всеми, но Сергей удержал ее, бросив остальным: «Сейчас, сейчас». Едва те отошли, он зашипел, приблизившись к ее уху:
— Зря я с тобой связался. Думаешь, я такой размазня, в душевные переливы ударился. Дело практическое и сложное. И я не хочу допустить сбоя. — Он несколько успокоился. — А мой кодекс обычный (кстати, это кодекс деловой чести) не срабатывает. Думал, вы в этом соображаете, психологи, поможете, а ты… — Он махнул рукой.
Собеседница внимательно взглянула ему в глаза, выражение недовольства исчезло с ее лица.
— А что, если в кодекс твой включить еще одну заповедь?
— Какую именно?
— …Смирение…
Сергей оторопел.
— Договорились! Я тебе конкретную деловую ситуацию, а ты проповедь какую-то. Да не тебе говорить, не мне слушать про смирение, никогда ты смиренной не была, а обо мне и речи быть не может. — Он пренебрежительно взглянул на профессора. Сергею явно захотелось отыграться за свою неудачную, «неэффективную» исповедь.
Александра Ивановна вздохнула и несколько жестко произнесла:
— Давай-ка, дружок, тогда по существу. Простую человеческую правду можно закодировать и в научную терминологию, и в привычные речения. Сядем, а то ведь и в самом деле консультация — дело серьезное. Скажи, был бы для тебя выход, если бы оказалось возможным в патентах и статьях поставить свою фамилию рядом с его?
— Собственно, сначала это и казалось мне выходом, а сейчас уже нет. Да и не свою только фамилию,— спохватился он тут же, — а как-то всем нам, скопом…
— Присоседиться, навалиться на мужика, — подсказывает Шура, — задавить.
Сергей обиженно замолкает, полагая, что он сказал все необходимое. Теперь требуется экспертиза.
— Может, просто ты не смог соотнести две свои роли — организационную (директорскую) и роль ученого? Запутался в амбициях и потерял критерий самооценки? Но критерий оценки работника — то, что породил этот моральный казус, он же казус психологический, породил как раз всяческие перекосы в жизни коллектива. Сам же говоришь, что нашлось немало людей, желающих погреть руки на этом. Предлагаю же совсем простую вещь. Взглянув в лицо самому себе, поразмышлять над собственной душой, решиться на внутреннюю перестройку.
Сергей слушал с застывшим лицом.
Александра Ивановна увидела, что натолкнулась на сопротивление, и уже более настойчиво продолжала:
— Я имею в виду перестройку твоего отношения к самому явлению. К факту творческого превосходства твоего сотрудника над руководителем. Ведь может быть и ясная позиция, понимание естественности и нормальности такого соотношения. Только нужно осознать цену и место личных амбиций. А ведь подлинную цену творческих возможностей и работы своего «фонтанирующего» ты знаешь отлично, так? Стало быть, кесарю\’ — кесарево. Место в науке и место в коллективе «творческой единицы» обозначается на основе труда каждого, соответствует, как мы теперь говорим, «коэффициенту участия». И если реальный коэффициент участия взять за основу, то твои результаты не меньшие, чем у предмета зависти твоей. Это в директорской сфере по части организации науки.
— Божий дар с яичницей… — мрачно отреагировал директор.
— Правильно! Божий дар с божьим же даром и сравнивать надо. Только смысл директорской деятельности не тебе бы умалять. Ты-то уж знаешь, как сложно это. Сколь престижно и ценимо, наконец. Здесь-то ты подлинный. Тут, собственно, и сбой: хочешь заодно еще и в творческих лидерах ходить. А если расставить все точки над «и», снять претензии на тот же масштаб творчества и глубину, какие отличают беспокойного «мужичка», как ты его называешь? В истинном виде предстанет тогда твой вклад на обоих уровнях. И выйдешь ты подлинный лидер и хороший специалист в той проблеме, которой занимаешься.
Каменный лик нисколько ни потеплел. Сергей льдисто, тускло глядел на собеседницу.
— Может быть, может быть. Практично, здраво. Только при чем тут смирение? Загибаешь!
Похоже, маститый директор с издевкой воспроизводил словечко времен молодости. Искусственность эта резала ухо.
— Зануда ты, старуха, оказывается, — мерзким голосом подвел он предварительные итоги. — Проповедь в стиле казенной бумаги — это что, новый «виток» твоей аргументации? Воздай… Простота святая! И этот тоже — простец.
Профессора заинтересовала, как она выразилась, контрольная ситуация: довелось ей видеть телепередачу о НИИ, руководимом Сергеем. «Фонтанирующий скромняга» на экране так и не появился. Почему? А дело было так.
В день телесъемок пришли все принаряженные, парадные. «Чудак» же предстал в своем обычном виде: «На конюха деревенского похож», сам же о себе и выразился. Толстенький, лысенький, улыбка как у младенца, нос грушей: «На что я вам нужен на этом фрачном приеме». Поулыбался, похмыкал да и удалился, к радости режиссера. (Тот в ужас пришел от подобного «пятна».) Оказалось не осознавая того, нацелились сотрудники на «фрачный лад». Директор лично изменил сценарий. А «он» уязвил всех без промаха.
Возмутитель же спокойствия режиссера, директора, да и всех участников удалился виновато, вроде извините, мол, не соответствую вашим трибунным речам, тихо, без обиды. Обиделись на него как раз «фрачные». Озлобились. Директор и себя поймал на злом чувстве, и себя же спросил: а что, собственно, произошло, в чем тот повинен, зла никому не сделал и не хотел, себя же скорее дураком выставил… или же всех остальных? Кто-то из сотрудников заметил, что «сыграл» чудак «проходную роль» талантливо, как Леонов в фильме «Мимино»: простяга такой в фуфаечке, и тоже неприметный, мелькнул, изменил жизнь человека и скромно исчез. Вот такая контрольная ситуация. В ней как в капле и так далее…
Оказалось, что «далее» еще усугубило дело. Назавтра после телевизионного психологического шока принес он директору новые идеи.
— Принес он… такое, — воздел руки Сергей. — Под его (весьма конкретные) наметки для разработчиков (это дополнение к идее) весь институт можно поднять на высоту, порядком больше нынешней, и фонды огромные получить. Так-то. Сильно я растерялся. Не пойму, может, и от радости. А вокруг кое-кто ждет, во что эта растерянность выльется. Решать надо — принять идеи или… отпустить его, куда зовут. Да должен же быть выход! — грохнул Сергей во всю мочь.
— А смирение…
— Да брось ты!
Александра Ивановна усмехнулась.
— Так ведь сам лее почувствовал: копнуть надо глубже. И копни, не бойся. Ведь просто дело-то: смирись ты с тем, что кто-то рядом с тобой, да еще в твоем подчинении находящийся, талант. К тому же бессребреник, прост, в смысле верен себе, да обаятелен. Смирись и должное воздай. Тут и с комплексами своими покончишь. Вот и вся тебе человеческая основа принципиальной позиции. Принципиальность — это ведь не фраза, а переживание, и подчас сильнейшее. И победа над собой.
Видишь ли… Когда произносим «польза делу», тут всем все ясно: на пользу делу живот кладем, и нервы, и силы. А скажу не очень грамотную фразу — на пользу моральному климату, тут ведь весь свой духовный потенциал нужно выложить. Как раз сейчас с душой своей ты и маешься… Хоть не желаешь этого признать. А на меня злишься, что концы с концами не сходятся в рамках привычных тебе понятий. Жаль только, что душа непривычное понятие, а уж тем более смирение. Но уперся-то ты как раз ведь в это. Сомкнуть надо моральное решение, самооценку и оценку другого человека с твоей рациональной сферой. Сознайся, не часто ведь размышляешь о зависти в себе самом, великодушии, широте, о духовном величии. Но без этого ведь нет принципиальности. А без принципиальности коллизию эту тебе не разрешить.
Сергей, видно, вовсе утратил выдержку.
— Пришел я к тебе с мыслями собраться, а ты только раздергала эти самые мысли. А может быть, чувства. Или душу… Ну ладно, пока орлы наши не покрыли позором нас с тобой, давай внесем ясность, только окончательно.
— Ну что новый виток? — Александра Ивановна откровенно утомленно вздохнула. — Видишь ты живописца за работой. Завидуешь ему хорошей белой завистью, но при этом испытываешь некоторое уважительное перед ним благоговение. Так ведь?
— Да, испытываю. В точку попала; Неужели помнишь, что я дилетантски живописью занимался? Ведь двадцать лет назад дело было.
— А сейчас?
— И сейчас малюю этюдики разные. Хочешь, покажу? И совершенно верно ты говоришь, испытываю не что иное как благоговение.
— И не задевает тебя лично? Твое благоговение перед талантом?
— Да нет, конечно. Понял… Ты требуешь полной психологической перестройки. Давай ближе к делу, как быть-то? Практически если, практически?
— Это уж ты сам гляди. Давай поздравим друг друга со взаимным пониманием.
— Не торопись поздравлять- рано форсируешь… Что же,— размышляет вслух директор, — смирение на трибуну вынести? А помнишь афоризм: «Какая это скромность, если она украшает»? Какое смирение, если трибунное…
Александра Ивановна радостно хлопает в ладоши.
— Двинулось дело о «внедрении». Только у тебя ветхий образ смирения и добродетели вообще, схимнический облик: смиренный — это непременно опущенный взор, аскетический лик, поджатые губы, мина лицемерно-ханжеская. Поработали здесь стереотипы атеистической пропаганды 20-х годов; от отрицания шли. Святое, священное, милосердие, сочувствие, смирение, — чур меня! Не наше! А как раз именно наше это. Добродетели. И смирение тоже. Боимся все слов, значимых для нашей культуры, вот и отлучаем их смысл от содержания современной жизни, от сегодняшней. Знаешь, дозревай сам, а меня отпусти все же… Возьми этот барьер. И смотреться со стороны будешь хорошо, что не последнее для тебя дело.
— Да, пожалуй, организационно-то я справлюсь теперь уже, не здесь проблема лежит. А вот насчет этих категорий: зависть, совесть, да еще и смирение, которое в то же время и принципиальность. Ну ладно! Пожалуй, хватит терзать друг друга.
Разговором Сергей все же недоволен. Впрочем, он любезно поцеловал даме руку. Мрачновато взглянул в глаза:
— Позвоню, доложу о результатах эксперимента. Вскорости.
* * *
…Вскорости он не объявился. Только через полгода нашел он Александру Ивановну по телефону, без предисловий попросил встречи: побеседовать надо насчет смирения. По задорному тону она поняла: спор намерен продолжить, не стала возражать, уж очень победные нотки в его голосе слышны.
Явился Сергей на кафедру, загадочно помолчал и принялся докладывать:
— Знаешь, профессор, а ведь работает эта твоя категория! Не сердись за рычание, разозлился я тогда на них, действительно, надо было внутри уладить это дело, с самим собой. Прагматический результат таков (не скрою, он для меня главный): возвысился я в глазах коллектива, снял основу интриг. Теперь слыву за широкую натуру, глубокого человека. Легче мне спрашивать с того же «гения», да и с окружающих. Прямо в глаза смотрю —; таить нечего. Мою позицию сразу увидели, как решение свое о «смирении», — он все же усмехнулся, — стал проводить в жизнь.
Сергей увидел гримасу неодобрения на лице собеседницы и оправдался.
— Да, терминология моя организационная, к тонким душевным движениям не подходит, но требуется точность. Не сердись, лучше посмотри, каков я орел. Зависти мужик за пазухой не держит, претензий лишних не имеет. Как раз эта позиция позволила мне там, где можно было (где получалось), вписать деяния этого «гения» в общеколлективную работу. Бесконфликтно все вышло потому, что злость и зависть я прогнал, все делалось с чистой душой. Это оказалось и правда вернейшее организационное решение — оценка моральная. В результате я в глазах собственных возвысился, комплексы изжил и в административном плане без срывов иду. Нет такой коллизии, чтобы расколоть коллектив. Так-то, психолог. А еще я должен просить тебя выступить по этому вопросу… Нет, нет, не у меня. Не хочу я автора Моего «перерождения» прояснять. Пусть за мной лично будут все моральные заслуги.
— Они и так за тобой, только за тобой. Вся работа проделана не кем иным, как крупным организатором науки и т. д. и т. п., никакой иронии, честно.
Шура от души смеялась.
— Смейся не смейся, а в самом деле оставь за мной эти достижения. Но вот надо бы по тому же вопросу выступить у моего коллеги. У них там конференция затеяна по вопросам морального климата. Не согласишься ли?
— Нет, пожалуй, не соглашусь. Давай уж сам, у чужих-то.
Сергей засомневался.
— Это как же? Опытом своим делиться? Да я же буду смешон до последней степени. «Мой опыт морального перевоспитания».
— Возьми да и выступи по проблеме морального климата. О принципиальности.
— Да не мое это, технарь же я. …А ты, значит, отказываешься?
Она и в самом деле была занята, предстояла командировка. Он взял с нее слово, что когда-нибудь в другой раз выступит она в том институте.
Она бы и выступила. Однако в конце года институт был слит с другим научным учреждением. Одна из причин: конфликты в научных лабораториях, напряжение и ненормальные отношения между руководством и рационализаторами, теоретиками, нелады, склоки, анонимки.
…Позвонив однажды, Сергей доложил об этом «консультанту». Поскольку не с ним стряслась беда, склонен был и поиронизировать. Готов, впрочем, подтрунить и над собой.
— Психологи пусть определят, как смирение и прочие добродетели ведут к улучшению качества научной продукции. Пусть выяснят, может быть, в тонно-километрах они выражаются, может, в рублях.
Когда потребуется новые добродетели осваивать, он, директор, явится к профессору за следующей консультацией. Пока же неплохие он получает дивиденды и с достигнутого уровня…