На всю эту суетную, неорганизованную, несмотря на множество постановлений или благодаря этому множеству, жизнь накладывается решительное градостроительное упорядочение сугубо концептуального порядка. Из Петербурга шлются высочайше конфирмованные планы переустройства городов «но регулярству» — при всех различиях как это все же напоминает 30-е годы нашего века!
В самом Петербурге регулярная идея сопровождалась профессиональной инженерной и архитектурной деятельностью и была обеспечена крупными капиталовложениями из казны. То же относилось к Одессе, частично — к Москве после наполеоновского пожара. Что же касается прочих городов империи, то дело ограничивалось формальным устроением нескольких площадей и улиц, как в Твери или Полтаве. Прочее самоустраивалось как умело. В середине XIX века саратовский губернатор сообщал в столицу: «Почти целое столетие не токмо дворяне, чиновники и купцы, но и всякий из простолюдинов, желавших заниматься сельским хозяйством лишь на собственное продовольствие, а денежный доход приобретать мелочными промыслами, весьма мелкими в городе торговом, беспрепятственно здесь водворялся и пользовался городскою землею где и как хотел».
Вновь и вновь приходит на память запись Огарева, коль скоро нетрудно найти среди прочих и такую записку: «В каждом новом городе быть городской и земской полиции, уездному казначейству, уездному стряпчему и, если настоящие жители пожелают перейти в мещане, то для разбора дел их ратуша и с сиротским судом, буде же они остаются в крестьянском состоянии, учреждение ратуши отложить до образования мещанских обществ». Неискушенному читателю последняя фраза может внушить иллюзию некоторой доброй воли горожан, с которой склонны считаться власти, но в действительности переход в мещанское сословие был сопряжен с немалым дополнительным податным обложением, и от него шарахались как от огня.
Исторические аналогии, конечно, рискованны, но эта записка пришла на память автору во время посещения в середине 70-х годов рудничного городка Аркалык, только что возведенного в достоинство областного центра (сейчас эта искусственная область упразднена). В скудных тамошних постройках можно было уже лицезреть начало будущего пышного расцвета: временные таблички с обозначением 51-го областного управления и отдела — за сто тридцать лет явный прогресс в масштабе при сохранении принципа и техники.
Великий перелом после реформы 1861 года поистине впечатляет. По прошествии каких-то пяти-шести лет ситуация начинает преображаться с нарастающей скоростью. Мощное земское движение сопровождается ростками подлинного местного патриотизма. Быстро упрочиваются хозяйственные и культурные связи города с его уездом, ослабевает несколько дикость слобод, располагавшихся в «ничьей земле» на границе города и уезда. Интенсивно становится на ноги краеведение и местная печать. Вскоре создаются очаги будущей интенсивной потребительской и производительной кооперации. Процесс создания местных сообществ шел в целом интенсивно, нарастая к началу нашего века и столыпинским реформам, несшим в себе потенциал дальнейшей интенсификации жизни Места.
Разумеется, сверхоптимизм, проявлявшийся во множестве публикаций конца XIX века, был чрезмерен, однако темп и размах становления самостоятельных местных сообществ были все же таковы, что вызвали отчаянный испуг центральной администрации. В малом масштабе осуществился тихий переворот, странным образом подобный первой, нешумной стадии сворачивания нэпа в середине 20-х годов. Вместе с усилением нажима сверху — рост апатии внизу, и за год до первой российской революции в «Вестнике нижегородского земства» № 18 за 1904 год можно прочесть: «Когда приходишь в городскую думу и встречаешь благообразных хозяев города, видишь только одно, что все они живы и здоровы, что ничего они ровно не придумали от заседания до заседания и не придумают никогда и что вообще думать не намерены. Это совершенно особый тип довольного человека, редко шагающего дальше своей харчевни и в прямом, и в переносном смысле слова.
Нет ни денег у города, ни самого желания достать их, ни какой-либо новой мысли, ни стремления создать эту мысль и осуществить ее. Ровно ничего!»
Революционные события 1905 года показали, однако, какие ресурсы были накоплены городскими сообществами, в особенности кооперативным движением, связавшим города и уезды. При всей ограниченности реформ этот потенциал (напомним: на примерно полтора миллиона фабричных рабочих приходилось около четырех миллионов кустарей, в растущей степени объединенных кооперацией) позволял ускоренный, хотя и не без срывов рост. Этого потенциала оказалось достаточно, чтобы пережить спазмы «военного коммунизма» и в один год развернуться в условиях нэпа. В 1929 году всерьез и надолго начался процесс удушения местных сообществ, который лучше всего определить как запрограммированную инволюцию, свертывание жизни к модели Александра I — Аракчеева.
Но вернемся к нашему времени, когда положение Места оказалось близким к точке исчезновения. Помимо стратегии всеобщего выравнивания, о которой мы уже говорили, необходимо принять во внимание ее естественноисторическое последствие — защитную приватизацию жизни. В 60-е годы количество отдельных квартир стремительно возрастает, и, хотя в брежневское время темпы жилищного строительства сокращались, инерция процесса преобразовала отдельную квартиру в безусловно главенствующий тип человеческого обиталища. Как бы ни были эти квартиры малы, малокомфортабельны и в основном бедны, это была огромная совокупность потенциальных приватных Мест. Внешнее, публичное пространство, постепенно теряя насыщенность по мере расползания городской ткани вовне, все заметнее отступает на второй план. Единый этот процесс шел по всей стране синхронно, и старая ментальная карта пространства распадалась, прежняя иерархия публичных Мест рушилась быстро.