Идеология обновления: жив ли марксизм?
Философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его. К. МАРКС
Переоценка ценностей, характерная для советского общества периода перестройки, выдвинула в центр общественных дискуссий вопрос об отношении к марксизму. В какой мере марксизм ответствен за реальную историю, которая осуществлялась под его знаменем? Является ли марксизмом то, что долгие годы мы обозначали этим термином? Как отличить марксизм подлинный от мнимого? Может ли вообще остаться марксизмом марксизм, ставший государственной идеологией? Почему сегодня многие публицисты ополчились на марксизм с таким рвением и даже радостью? Если не марксизм, то что? Эти и многие другие злободневные вопросы сегодняшней духовной жизни стали предметом обсуждения членов теоретического клуба «Свободное слово» при Союзе кинематографистов СССР.
В. И. Толстых. Не просто судят, а хоронят…
Когда в известных выступлениях и документах была выдвинута идея «обновления идеологии», многие стали под этим подразумевать обновление идеологии марксизма-ленинизма, и ничто иное. В чем должно выразиться это обновление и какой будет обновленная идеология толком никто ничего не сказал. Л между тем началась и набирает силу критика всех основоположений, принципов марксизма, вплоть до его отрицания, ниспровержения. Открываем первый номер журнала «Знамя» за 1990 год и читаем в статье Сергея Чернышева «Новые вехи» о нашей излюбленной российской привычке искать виновного, «рыжего». В поисках первородного греха от бесповоротно осужденного Сталина очень скоро перешли к Ленину, а затем и к Марксу. Мы, замечает автор статьи, накануне суда над Марксом. «Судебный процесс еще не начался, обвинение не предъявлено. Покуда Маркс всего лишь выходит из моды. Говорить о нем, ссылаться на него становится дурным тоном. Он окружен стеной молчания. Общественное мнение в классическом сталинском стиле исподволь готовится санкционировать расправу над своим былым кумиром. Естественно — и это тоже «по-нашему»,— аргументы по существу дела никого не интересуют». Думаю, что Сергей Чернышев даже смягчил реальную картину состояния общественного мнения и сознания.
Дело в том, что марксизм не просто судят, его хоронят, а для кого-то он уже умер, без тризны, погребального обряда канув в вечность. Один известный кинорежиссер, прогрессивный человек, в ответ на приглашение принять участие в дискуссии, сказал мне: «А о чем, собственно, вы собираетесь говорить? Все и так ясно. Марксизм не просто умер, для большинства людей он давно исчез и не нужен…» Марксизм хоронят давно, но до недавнего времени этим занимались те, кого мы называли «идеологическими противниками» и «врагами социализма». Сейчас, в пылу внезапного коллективного прозрения, этим занялись и вчерашние толкователи и апологеты марксизма, маститые писатели и публицисты, те, кто однажды «проходил» и сдавал экзамены по марксизму-ленинизму. И как всегда бывает в таких случаях, наиболее решительно, радикально опровергают марксизм те, кто плохо его знает и понимает. К тем, кто однажды взялся за «Капитал» и дочитал его до конца, мое сердитое замечание не относится.
Приходится признать, что для скептического или резко критического отношения к марксизму имеются серьезные объективные основания и причины. И для критики марксизма (под критикой я понимаю анализ, сколько угодно беспощадный, но анализ, а не безоговорочные оценки и приговоры!) сегодня создан режим наибольшего благоприятствования. Всем надоела апологетика, канонизация марксистской идеологии, превращенной в некую светскую религию, которую и преподавали как «закон божий». Но почему опять идет сплошной монолог, опять царит методология «до основанья, а затем…»?! Почему молчит, словно в рот воды набрав, официальная идеология — в лице Идеологической комиссии ЦК КПСС, институтов, отделов и секторов институтов и учреждений, непосредственно отвечающих за разработку марксистской теории? Молчат рядовые и дипломированные марксисты, которых еще вчера было так много. Куда они подевались? Возникла странная духовная, интеллектуальная и нравственная ситуация: то ли приверженцам марксизма нечего сказать в ответ, то ли они боятся попасть в разряд консерваторов и ретроградов, то ли срабатывает старое житейское правило «молчание — золото», казалось бы, утратившее свою мудрость в эпоху гласности и плюрализма.
Вопрос по сути этический, в известном смысле личный и личностный, можно сказать, исповедальный. Но это, надеюсь, все со мною согласятся, есть также вопрос общественной морали, вопрос мировоззренческий для очень многих людей, продолжающих верить в марксизм и марксизму, разделяющих идеи и идеалы научного социализма (совсем не обязательно быть Ниной Андреевой, чтобы не поступаться принципами). Вопрос об отношении к марксизму выступает сегодня и как вопрос об истине и критериях определения практической истинности того или иного учения, о взаимоотношениях обыденного и научного сознания, наконец, как вопрос о судьбе коммунистической идеи — центральной для марксистского мировоззрения. Можно позавидовать тем, кто с такой легкостью способен в одночасье и без мук раскаяния расстаться с тем, во что вчера верил и что исповедовал. Но не думаю, что такая забывчивость и несамокритичность укрепляют позиции общественных наук и обществоведов, повышают их авторитет. Разумеется, совсем не обязательно бить себя в грудь, каяться. Ведь ясно, что, независимо от позиции каждого из нас, марксизм как философская теория, экономическое учение или политическая доктрина не может быть вдруг вычеркнут из истории идей и практической деятельности крупных общественных движений и сил. Его воздействие на мировую историю — и прямое, и косвенное — предстоит оценить как бы заново, в свете происшедших и происходящих изменений. Короче, вопрос о марксизме, имеющем свою этическую сторону, следует рассматривать в широком контексте мировоззренческого кризиса, охватившего общество в целом и общественную мысль — в частности.
Поэтому давайте попробуем разобраться, что произошло на самом деле. Одно дело, если мы являемся свидетелями действительного краха марксизма — не только как общественно-политического учения, недооценившего возможности капитализма, рыночной экономики и сделавшего ставку на диктатуру пролетариата, пересоздающего мир по своему образу и подобию, но и как некой системы ценностей, мировоззренческой системы, способной объяснить современный мир и быть руководством к действию (на что, вспомним афористичный 11-й тезис о Фейербахе, марксизм претендовал со дня своего рождения). Если это так, то нам действительно остается лишь «отслужить панихиду» по марксизму, оставив его в памяти в качестве одного из течений социокультурной мысли XIX и XX веков. И другое дело — видеть в марксизме социально-философскую теорию, применимую не только к условиям XIX века, способную к самокритике и саморазвитию, не цепляющуюся ни за одно свое положение как раз и навсегда данное. И тогда марксизм на равных с другими течениями общественной мысли может и должен принять участие в выработке новой системы ценностей и нового мышления, соответствующих потребностям общественно-исторического развития. В этом случае критика марксизма, при всех ее перепадах и крайностях, приобретает очистительный характер и позитивную направленность, помогая освободиться от всего отжившего и изжившего себя не только в общественном сознании, но и в общественном бытии.
Мне кажется, наш разговор получится целенаправленным и содержательным, если мы поставим в центр обсуждения проблему отношения к марксизму, которая актуализирована и объективно — ходом исторических событий, и субъективно — потребностью в рефлексии по поводу марксизма, безусловно, несущего свою долю ответственности за «иронию истории», которая с нами приключилась.
В. П. Лебедев. Маркс был прав в деталях и велик в заблуждениях
Пожалуй, самое большое заблуждение К. Маркса связано с понятием прогресса. Напомню, что у Гегеля, из которого вырос Маркс-философ, критерием прогресса является рост свободы. Это очень тонко было замечено Гегелем: свобода у Гегеля не определена жестко, а, кроме того, данное понятие трудно выразить в цифре, сложно измерить. Это скорее влекущее эмоциональное понятие, воодушевляющее, вдохновляющее, которое можно изобразить, как сделал Делакруа, в виде некоей женщины с обнаженной грудью («Свобода на баррикадах»), так что за ней, за свободой, бежит масса мужчин. Иными словами, свобода достаточно аморфное понятие. Все этические категории не имеют четких границ, и их нельзя жестко определить. Это примерно как образ любимой, который лучше смотрится через туманную дымку. Мы это поймем, если попытаемся переложить понятие свободы в другую формулу. Вот, скажем, энгельсовская: «Свобода — это осознанная необходимость». Вроде это тоже мысль Гегеля, но мы видим, как здесь теряется его накал, свечение, угасает само понятие. За «осознанную необходимость» люди не отдавали жизни, а за свободу отдавали. Конечно, как рабочее определение мы можем принять и такое: свобода — это возможность выбора, реализация себя. Так представляет свободу экзистенциализм, и это достаточно точное определение. В некотором смысле и Гегель считал так же.
А что сделал Маркс? Оставаясь прогрессистом, сторонником того, что история движется «в сторону прогресса», он взял в качестве критерия изменения общества некий параметр, который легко измерить. Это были всем известные производительные силы, например, средства производства. Это тонны стали, чугуна, нефти, электроэнергии, которые легко измерить. Более того, это еще и человек.
У Маркса прогресс стал целью исторического развития. Ведь история должна, но Марксу, двигаться прогрессивно, следовательно, каждый следующий этап более прогрессивен, чем предыдущий. А где критерий? А вот он — производительные силы. Они должны расти. И человек тогда оказывается не целью исторического развития, а фактически средством. Иногда мне возражают, что у молодого Маркса есть высказывания, что истинным богатством общества является свободное время, что Маркс уповал на гармоничное развитие личности как цели, что свобода развития каждого есть залог свободы развития всех. Да, такие высказывания у него есть. Но это афоризмы, не больше. А суть всего его учения в том, что, прогрессивно двигаясь, общество развивает именно производительные силы, и человек — лишь элемент производительных сил. То есть он становится средством, что и видно из терминологии, которая постепенно сформировалась,— «трудовые резервы», «трудовые ресурсы», «рабочая сила». Эта терминология лежит в одном ряду с такими понятиями, как «нефтяные ресурсы», «водные резервы» и т. д. И «человеческий фактор» тут тоже мало что меняет, потому что есть «географический фактор» и «экономический фактор». Коль скоро целью истории является прогресс, а человек должен его обеспечить как некое средство, то чисто теоретически и объясняется то чудовищное количество жертв, которым сопровождалось строительство самого «прогрессивного общества». Человек рассматривался даже не в качестве винтика, как нам толкуют («товарищ Сталин превратил человека в винтик»), а как воспроизводимое природное сырье. В отличие, скажем, от нефти, которая исчерпывается и имеет цену (особенно при продаже за границу), человек — бесценное (в смысле не имеющее цены) сырье, самовоспроизводимое и имеющееся в бесконечных количествах. Отсюда огромные цифры жертв, брошенных в «горнило», точнее — в топку индустриализации. Ведь индустриализация — основа прогресса. Руководствуясь этим, понастроили в странах «социалистической ориентации» металлургические комбинаты даже там, где нет руды, с обязательством доставлять ее туда.
Когда понятие прогресса как увеличение тонн стали и чугуна сформировалось, мы в конце концов, выбрав этот путь, такого прогресса достигли мы давно уже на первом месте по чугуну, стали, цементу, тракторам и комбайнам. А истинного прогресса все нет и нет. Это должно бы заставить задуматься, что с пониманием прогресса что-то не так. В свое время еще И. Ильф пошутил: вот люди думали, изобретут радио, и настанет счастье. И радио уже есть — а счастья все нет.
Теперь-то нам ясно, что прогнозировать, а тем более предписывать развитие общества на основе якобы научной теории в принципе невозможно. Один из «отцов» кибернетики, Эшби, доказал теорему, что промоделировать какую-либо сложно организованную саморазвивающуюся систему может только другая система, которая должна быть на порядок сложнее первой. А поскольку таковой в рамках человечества быть не может (могла бы такой быть только внеземная цивилизация, ушедшая далеко вперед по сравнению с земной), то ясно, что создать теорию социального развития с предписанием, как должно развиваться общество, невозможно. Это тот же вывод, который содержится в одной из песен Галича: «Бояться надо только того, кто скажет: «Я знаю, как надо!»… Гоните его, не верьте ему! Он врет, он не знает, как надо!»
К. Маркс, как известно, разделил всю историю на предысторию и собственно историю. Последняя означает, что люди начали строить общество сознательно, то есть познав общественные законы. С этого момента и начинается настоящая история, то есть построение коммунистической формации. А кто открыл эти законы? Маркс. Поэтому, логически перефразируя, можно сказать, что до Маркса была только предыстория, а вот начиная с него, с его открытия будет собственно история. Замах не меньше, чем у Иисуса Христа.
Однако наши молодые марксисты очень быстро усвоили этот подход, приняли на себя историческую миссию вещать устами прогресса. Поэтому и В. И. Ленин и все его соратники, теоретики типа Н. И. Бухарина, излагали Марксово учение как бы от себя, как абсолютную истину, а себя рассматривали как своего рода мессию, посланного на землю для осуществления хода истории. И не простого, а прогрессивного…
Как связана русская традиция уравнительного распределения с марксистской идеей прогресса? Прогресс — это смена формации, рост производительных сил. Но для этого нужно покончить со старой формацией. И акция экспроприирования экспроприаторов воспринималась как составная часть прогресса. А что такое «экспроприировать»? Это значит: насильно отобрать и разделить. И вот тут марксистская идеология как бы освящает старинную русскую традицию справедливости как дележки поровну. Это и уловил небезызвестный персонаж М. А. Булгакова Шариков, прочтя переписку Энгельса с Каутским. То же самое усвоило все население из этой теории прогресса.