Загрузка...Недооценке «человеческой субъективности» в подходах к явлениям общественной жизни, думается, способствовала и сама логика экстенсивного развития социалистической экономики. До тех пор, пока удавалось решать народнохозяйственные задачи, обеспечивать расширенное воспроизводство за счет привлечения дополнительных трудовых и материальных ресурсов, за счет освоения новых залежей минерального сырья, нефти и т. д., можно было не принимать в расчет ни психологию, ни заинтересованность масс.
Сохранение длительное время иллюзии о возможности существования специфически социалистической, то есть безынициативной, нетоварной, не подчиняющейся закону стоимости, экономики обошлось очень дорого. Сколько было вывезено золота, продано уникальных произведений искусства, шедевров живописи, выкачано нефти для того, чтобы доказать правильность сталинской аграрной политики, идеи огосударствления сельскохозяйственного производства, чтобы иметь повод не считаться с крестьянской психологией, сохранять возможность существования сельского хозяйства, где работник никак не связан с землей, не имеет никаких прав на результаты своего труда. До сих пор в обществе много защитников «чистого социализма», готовых пожертвовать всеми богатствами страны, даже примириться со смертью деревни, лишь бы не допустить возвращения крестьянину прав на землю.
Еще три года назад некоторые политэкономы вполне серьезно доказывали, что проблема взаимодействия между личностными и материальными условиями производства, и прежде всего проблема стимулов к труду, лежит по ту сторону политической экономии социализма, что все разговоры о личностных аспектах производства, о человеческом факторе являются не чем иным, как «протаскиванием идеализма в научный социализм».
Вряд ли кто из этих борцов за чистоту политико-экономического подхода к социализму предполагал, что не те, кто вспомнил о решающей роли человеческого фактора в развитии производства, а они сами, того не ведая, тянут теорию назад, к домарксистской науке о производстве. Ведь, согласно К. Марксу, недооценка живого труда, то есть всей совокупности человеческих условий производства, есть типичная черта буржуазной экономической науки. Они, буржуазные политэкономы, писал он в «Теории прибавочной стоимости», как певцы-восхвалители капитала, «выдвигают на первый план предметные элементы производства и переоценивают их значение по сравнению с субъективным элементом, живым, непосредственным трудом… Во всех этих концепциях прошлый труд выступает не как всего лишь предметный момент живого труда… а как власть над этим трудом».
Приведенные примеры проявления глухоты к духовному началу, утверждающему примат деятельности и деятельного человека, свидетельствуют и о том, что нашему мышлению так и не удалось изжить болезнь механического материализма, освободиться от вериг ликбезовского марксизма, остановившегося на том, что материя первична. Именно он и зародил этот животный страх перед всем тем, что нельзя пощупать руками, измерить линейкой. Отсюда и грубость, вещизм обыденного мышления.
По-видимому, этому упрощению, огрублению марксизма способствовали не только недостаток культурности, образования широких партийных масс, но и зачастую конкретная наша действительность. На российской почве закрепились, пустили глубокие корни и технократические иллюзии XX века, заслонившие на длительное время вопрос о мотивах к труду, о личном отношении человека к тому, что он делает.
Все народы пережили в завершающемся веке период мистической веры в чудодейственные возможности техники, машин, надежду на то, что научный прогресс сам по себе решит проблему благосостояния, достатка. Но у нашего народа эта вера была во сто крат сильнее, ибо мы были бедны в индустриальном отношении. Человеку вообще свойственно связывать свои надежды с тем, чего у него нет и что есть у других, и недооценивать то, чем сам обладаешь. Наверное, по этой причине мы чрезвычайно увлеклись мечтами о могуществе техники, стали возлагать такие большие надежды на новые трактора и механизмы и одновременно, не испытывая ни сожаления, ни мук совести, истребляли хозяйственных крестьян, тех, кто был привязан к своей земле, кто хотел и умел работать. Иначе нельзя понять всех тех вождей нашей революции, прежде всего Троцкого, Зиновьева, Каменева, Сталина, которые ни в грош не ставили традиционные мотивы труда на земле, откровенно издевались над теми, кто пытался напомнить о важности сохранения традиционной привязанности крестьянина к земле, использования преимуществ семейной организации труда. Эта вера в чудодейственные возможности тракторов и комбайнов особенно была характерна для Сталина. В его технократизме, в его пристрастии к крупным фабрикам зерна есть что-то иррациональное, мистическое.
Чашу технократических иллюзий мы тоже выпили до дна, до последней капли, полностью подтвердив формулу Монтеня, что люди могут достигнуть в любой области сколько-нибудь разумных результатов только после того, как исчерпают в этой области все возможные глупости.
Наложила отпечаток мертвечины на наше сознание и сталинщина. Она, как политическая практика, сама по себе является царством механицизма, организованным насилием над природой человека. Наверное, мало кто в истории человечества так низко ставил человека, проявлял такое безразличие к его страданиям, так откровенно попирал духовные основы человеческого бытия, как Сталин. Господство страха и ненависти, характерное для той эпохи, привело не только к огрублению человеческих душ, к омертвлению нравственного сознания, по и к деформации социального мышления, к духовной обедненности, унификации личности. Всевластие над людьми, над их жизнью и трудом само по себе притупляет интерес к тому, что они думают и чувствуют, к фундаментальным проблемам духовной жизни человека. Человек, судьбой которого ты владеешь безраздельно, который обязан подчиняться тебе во всем беспрекословно, — это, в сущности, уже не человек, а предмет, объект приложения воли всемогущего властителя. Смешно в этой ситуации мыслить об автономии личности, праве человека на личное счастье, о духовном, нравственном выборе и т. д. Никогда мы не мыслили так примитивно о жизни, о человеке, как в годы всевластия Сталина.
Но имеем ли мы достаточно оснований утверждать, что до эпохи всевластия Сталина социал-демократическая и марксистская мысль обладали развитым пониманием духовной жизни человека, проявили большой интерес к индивидуальному, к мотивам жизни отдельного человека? Сравните под этим углом зрения народническую или либеральную публицистику начала XX века с социал-демократической. Ни у А. В. Луначарского, ни у А. А. Богданова, не говоря уже о Л. Д. Троцком, вы не найдете серьезного исследования духовного мира, привычек, структуры мышления тех людей, которые, с их точки зрения, станут в конечном счете человеческим фундаментом нового общества. Практически никто из русских социал-демократов, кроме В. И. Ленина, не занимался всерьез исследованием духовного склада крестьянина.
Даже самые честные и чистые представители социалистической интеллигенции настолько были поглощены мечтой о будущем, новом человеке, что у них, как правило, не хватало ни времени, пи душевных сил, чтобы серьезно заняться исследованием того массового, неприметного русского человека, который их окружал.
Сказалась закоренелая русская привычка судить о будущем вне настоящего. Впрочем, многие русские социал-демократы полагали, что в этом и нет необходимости. Мол, марксизм дал четкую и однозначную ориентацию во всем, что касается оценки классовых сил: за рабочим классом будущее, он является единственным классом, который служит и олицетворяет духовный и нравственный прогресс.