Загрузка...В. И. Толстых. Перестройка нуждается в идеологии обновления, а не просто в обновленной идеологии, или, конкретнее, социализм нуждается в марксизме-ленинизме, очищенном от привнесенной в него лжи и упрощенчества, работоспособном в возникшей уникальной исторической ситуации. Какой вид, форму приобретает социально-философская теория марксизма к концу XX века, будет полностью определяться ходом борьбы за перестройку — в умах и на деле. «Косметическая», нерадикальная перестройка может породить лишь приукрашенную идеологию, не способную продолжить сколько-нибудь вдохновляющую перспективу общественного развития.
Суть проблемы, как я понимаю, заключается отнюдь не в нехватке интересных идей или «низкой» активности общественной теории. Напротив, чем застойнее становилась общественная практика, тем активнее, вполне в стиле «бури и натиска» вела себя идеология, изобретая лозунги, концепции, теории. И самое поразительное: лишенная права сомневаться и критиковать официальную социальную доктрину, без устали работающая идеология органично вписывалась в практику расцветающего на глазах у всех застоя (а еще раньше она подводила «марксизм» под практику репрессий, беззакония или внушала, что в будущей войне мы будем воевать на территории противника). Вообще все выглядело очень респектабельно, и многие ныне живущие участники этого идеологического творчества совершенно искренне недоумевают, в чем, собственно, они-то виноваты. В самом деле, темы и проблемы, затрагиваемые в солидных коллективных и индивидуальных монографиях, докторских и кандидатских диссертациях, были вовсе не схоластичны, связаны с теоретически и практически сложными вопросами — социализм, образ жизни, личность, общественное сознание, культура, цивилизация. Немало высказанных в них мыслей сохраняют и сегодня теоретическую ценность. Правда, неясно (было и остается) только одно — какое отношение вся эта идеологическая продукция имела к интересам рядовых участников общественного производства? «Ход мысли», представляемый этой идеологией, то и дело оказывался в драматическом несоответствии с «ходом событий», движением самой реальности, с одной стороны, и с повседневным мироощущением и жизнедеятельностью людей — с другой.
Как ни странно, мы давно уже живем и действуем в условиях неосознаваемого и неосознанного бытия. Лишь сравнительно недавно открыли для себя, что не очень-то знаем общество, в котором живем (тезис, сформулированный Ю. В. Андроповым в 1983 году). Оказалось, нашей деятельности недостает развитого самосознания, она мало сознательна в самом глубоком смысле слова.
Н. В. Любомирова. Пожалуй, наиболее интересное в возникшей ситуации состоит в том, что ущербность сознания и осознания росли прямо пропорционально усилиям и размаху деятельности в сфере идеологии.
В. И. Толстых. Чем больше стремились связать идеологию с жизнью, реальной практикой — вплоть до объявления прямой ответственности идеологов за состояние экономики, результаты производственной деятельности, тем хуже, застойнее становилась непосредственная действительность, общественная практика, тем больше отделялось идеальное от реального. Я бы не снимал и не смягчал вину общественной науки за ход событий, равно как и не превращал бы ее в «козла отпущения». Мы уже говорили о том, почему социальная теория отключилась от контакта и диалога с действительностью, создавая весьма неопределенный, смутный образ социальной реальности. Ее судьба складывалась в общем русле драматических отношений между общественным бытием и общественным сознанием, которые не охватываются понятиями «удаленность» или «отрыв». Речь идет о совершенно определенных, целенаправленно формируемых отношениях между идеальным и реальным, с одной стороны, общественной теорией и идеологией — с другой. Они-то и должны быть выявлены, безбоязненно вскрыты и проанализированы.
Идеализация действительности стала «родимым пятном» советской идеологии, для которой бытие, вообще реальность — не указ и не советчик. Истина возникает прямо в головах творцов этого идеализированного мира. Как это возможно и как это делается? Например, берется выписанный, точнее, пунктирно обозначенный в «Критике Готской программы» теоретический образ социализма как фазы коммунистической формации и накладывается на реальную действительность, где социализм, как было однажды объявлено и разъяснено, уже построен, возведен. И если образ, модель не совпадает с реальностью, то все противоречащее, несовпадающее либо не замечается, либо объявляется несущественным, случайным. В лоне идеологии, связанной с действительностью именно таким способом, и возникали мифологемы вроде «развитого социализма» и «общенародного государства». Марксова идея материальности общественного процесса как принцип анализа социальной реальности и социальной истории была вытеснена и подменена принципом откровенно идеологического конструирования реальности, которая то и дело оказывалась непохожей на саму себя. Простите, но расхождение между словом и делом — на совести не только политиков, но и идеологов незабываемых застойных времен. Например, достойны самого пристального внимания причуды, метаморфозы «попятного» движения нашей общественной мысли последних тридцати лет.
Так, в начале 60-х годов выдвигается формула «развернутого строительства коммунизма по всему фронту», претендующая па реалистичность и практичность (называется дата вступления советского общества «в коммунизм»). Эта программная установка была воспринята общественностью с большим доверием, даже энтузиазмом, и какое-то время питала надежды на «прижизненное» для ныне живущих поколений осуществление идеала «светлого будущего». Во всяком случае, никто публично каких-либо сомнений па этот счет не высказал. Сомнения появились позднее, так и не став предметом обсуждения. На чем базировалось доверие трудящихся к этому в общем-то утопическому лозунгу и более чем смелому обещанию, стоило бы специально обсудить, чтобы уяснить суть действовавшего «механизма», способа связи и взаимодействия сознания с бытием. Видимо, доверие масс в данном случае нельзя объяснить лишь мощью идеологического внушения или потребностью любым образом приблизить желаемое будущее. Придется обстоятельно поговорить и о деформации самого идеала коммунизма, сведенного к «изобилию» и «удовлетворению» потребностей, деформации, затронувшей не только повседневное, обыденное сознание, но и сознание научное, теоретическое, специализированное. Придется также вспомнить конкретные условия кратковременной «оттепели» в общественной жизни и провозглашенную тогда программу «повышения благосостояния» народа, очень скоро попавшую под колеса формирующейся «затратной экономики», набиравшего силу механизма торможения.
В начале 70-х годов эта установка тихо, без какой-либо рефлексии и самокритики, была подменена идеей «развитого социализма», якобы уточнявшей достигнутую обществом степень социальной зрелости. Но и она не опиралась на анализ, осмысление реального, фактического состояния общества, действительных возможностей общественного производства. Идея «развитого социализма» самоутверждалась в общественном сознании чисто долженствовательным способом, обходя реальные проблемы и противоречия общественного развития (сужу об этом не «со стороны», а на основании личного опыта участия в создании коллективного труда Отдела исторического материализма Института философии АН СССР «Социалистическое общество», опубликованного в 1976 г.). Вторая половина 60-х годов характеризуется вполне ощутимым, заметным угасанием духа самокритики, предложенной XX съездом КПСС, и является, по существу, явочной ревизией его выводов, прежде всего связанных с критикой культа личности и особенно его последствий, затрагивающих опаснейшую смыслосодержательную тему «Какой социализм мы строили и построили». Идеология и духовная атмосфера в обществе развивались в направлении, исключавшем подобную постановку вопроса об обществе, в котором мы живем. Общественная наука, лишенная права критического отношения к обществу,— на уровне причин, а не второ- и третьестепенных следствий — постепенно, но неуклонно скатывалась к апологетике, пропитывалась духом социального самодовольства, характеризующим суть эпохи застоя не меньше, чем экономическая статистика.