Загрузка...Прежде чем обратиться к деконструкции Ж. Деррида феноменологического понимания «смысла» и его связи с проблематикой присутствия, отметим, что, несмотря на очевидное внимание со стороны исследователей творчества Ж. Деррида к «семантическим» и «лингвистическим» аспектам деконструкции, речь чаще всего идет о деконструктивистской критике структурализма и структурной лингвистики с захватом таких понятий, как «означаемое», «означающее», «знак», «референция» (См.: Автономова Н.С. Деррида и грамматология // Деррида Ж. О грамматологии. M., 2000. С. 7-107; Она же. Философские проблемы структурного анализа в 1уманитарных науках. М., 1977; Найман Е. «Сцена письма» и «метаморфоза истины»: (Ж. Деррида— Ж. Делез) // Интенциональность и текстуальность: Философская мысль Франции XX века. С. 205-217.). Именно в этом контексте и в этой терминологии заходит речь о критике «трансцендентального означаемого» См.: Можейко М.А. Трансцендентальное означаемое // Постмодернизм. Энциклопедия. Минск, 2001. С. 846-847.). Мы же попытаемся предпринять внимательное рассмотрение отношений постструктурализма и трансцендентальной установки, по возможности не упускающее случаев наследования постструктурализмом определенных гносеологических ориентиров у традиции, прямо связанной с именем трансцендентальной философии. Представляется важным проследить за ходом деконструктивистской критики феноменологических понятий смысла и значения, предпринятой Ж. Деррида в «Голосе и феномене».
В «Голосе и феномене» Ж. Деррида разворачивает деконструкцию гуссерлевского применения понятий «смысл» (Sinn), «значение» (Bedeutung), «выражение» (Ausdruck), «указание» (Anzeichen), «знак» (Zeichen). В ходе этого разбора он стремится продемонстрировать традиционный «метафизический» интерес, изначально ориентирующий весь проект феноменологии. «Метафизика» Э. Гуссерля (согласно Ж. Деррида) проявляет себя в феноменологическом стремлении «очистить» сферу «живого опыта» от наслоений форм его «выражения» и «интерпретации». При этом и само «выражение» опыта (опыт необходимо дается речи лишь в некоем своем «выражении») мыслится как его ре-презентация, т.е. воспроизведение присутствия, отсылающее к его до-выразительной данности, моменту самоданности сознанию, присутствию в сознании как таковому. Э. Гуссерль различает два вида знаков: выражающие и указующие. При этом «значением» в строгом смысле наделены лишь знаки, которые служат «выражению». «Указание», как знак, лишь сопутствующий «выражающей» речи (жестикуляция, мимика), лишено «значения». Разумеется, жест, как и любое другое «указание», не мыслится Э. Гуссерлем совершенно бессмысленным, но его содержание может приобрести характер «значения» только внутри «выражения», т.е. при его передаче в речи. Таким образом, Э. Гуссерль стремится либо редуцировать указания к выражениям, либо, по меньшей мере, «очистить» слой выражения от всех элементов указания, поскольку de facto два эти типа знаков всегда выступают переплетенными в живой коммуникации. Но поскольку de jure значение и смысл принадлежат исключительно уровню «выражения», то Э. Гуссерль вынужден рассматривать «внутренний монолог» как своеобразную норму выражающей речи. Сами понятия значения и смысла чаще всего (в «Логических исследованиях» — повсеместно) выступают синонимами, и лишь в «Идеях I» встречается различие в их употреблении. В передаче Ж. Деррида оно сводится к тому, что «значение предназначается для идеального смысла вербального выражения, разговорного языка, в то время как смысл (Sinn) покрывает всю ноэматическую сферу вплоть до ее невыразимого слоя» (Деррида Ж. Голос и феномен. С. 31.). Таким образом, ноэма уже сама по себе предполагает наличие смысла, независимо от его связи с языком и «выражением».
Что здесь подвергается пересмотру и критике со стороны Ж. Деррида? Что ускользает от «бдительности феноменолога», выступает «предтрансцендентальной наивностью», может быть, — незамеченным нарушением «принципа всех принципов»? Впрочем, Ж. Деррида формулирует свою задачу радикальнее, ставя под вопрос сам «принцип принципов» как «исток и гарантию всех ценностей», как «подлинную самоочевидность», находящую выражение «в настоящем или в присутствии смысла для полной и изначальной интуиции» (Деррида Ж. Голос и феномен. С. 13.).
Речь не идет о том, что смысл присутствует в ноэме: здесь он именно не присутствует, будучи «нереальным», т.е. реальным в режиме «reell» (В исследовательской литературе критика присутствия в ее отношении к знаку и проблеме значения иногда «сокращается» и прямо связывается с «отсутствием означаемого» (ср.: «Возникает безграничная игра отсутствия означаемого, разрушающая “метафизику присутствия”». (Найман Е. «Сцена письма» и «метаморфоза истины»: (Ж. Деррида — Ж. Делез) // Интенциональность и текстуальность: Философская мысль Франции XX века. С. 209)).Такая интерпретация смысла критики присутствия вообще не позволяет упрекнуть Э. Гуссерля в какой бы то ни было метафизичности.). (Ж. Делез поставит это в заслугу Э. Гуссерлю, связав «нереальность» смысла с его «сверх-бытийностью».) Присутствие смысла появляется в «реальном» (real) акте «полной и изначальной интуиции», и это появление неизбежно для феноменологии Э. Гуссерля. Смыслу необходимо иметь момент своей данности сознанию, так чтобы он именно присутствовал в своей собственной форме, представительствовал за себя в своем собственном «лице» — как смысл. Это уже момент теофании, богоявления, поскольку непосредственно данным признается сам смысл, который при этом получает полное выражение (по сути, — удвоение, повторное присутствие, Re-präsentation) в очищенной от указаний речи, «внутреннем монологе», и в отношении которого значение (Bedeutung) речи выступает синонимом. Именно это «родство» и вызывает подозрение Ж. Деррида. Смысл оказывается словно бы изначально «вписанным» в вещи, причем на немецком языке или, по меньшей мере, на языке формальной логики. И значение всякого нашего выражения берет свое начало из данного нам в момент своего присутствия в интуиции смысла самой вещи.
Из требования этой своего рода предустановленной гармонии между «значением» речи и «смыслом» вещи, ее ноэмой, берут свое начало и гуссерлевские ограничения в отношении наличия смысла в самой речи, т.е. ее интеллигибельности как таковой. По Э. Гуссерлю, высказывание содержит смысл лишь в том случае, если оно соотносится со своим предметом и не включает логических ошибок. Рассмотрим эти два требования.
Что касается логики, то, по замечанию Ж. Деррида, Э. Гуссерль принял ее в качестве нормы всякой грамматики: «Будучи заинтересованным в языке только в пределах рациональности, определяя логос из логики, Гуссерль в наиболее традиционной манере определил сущность знака, взяв логическое в качестве его телоса или нормы» (Деррида Ж. Голос и феномен. С. 17.). Это господство логики в сфере смысла нигде не ставится Э. Гуссерлем под сомнение и не обсуждается. Действительно, ноэма, сфера смыслового вообще, понимается Э. Гуссерлем как содержащая определенную «логику» до всякого логоса, до ее «выражения». Поэтому осмысленная речь может принимать лишь логическую форму, либо — становиться бессмысленной речью, не соответствуя ей. Э. Гуссерль не соглашается установить источник значения высказывания за пределами логики, т.е., по сути, за пределами утверждения и отрицания, за пределами распределения истины и лжи. И здесь Ж. Деррида снова заходит от de facto «вещей»: «Речь, несомненно, должна иметь смысл, но обязательно ли ошибочность и абсурдность противоречия (Widersinnigkeit) делают ее неинтеллигибельной? Обязательно ли они лишают речь ее опытного и интеллигибельного характера, платя ей тем самым sinnlos?» (Деррида Ж. Голос и феномен. С. 17-18.). Таким способом Деррида стремится освободить грамматику от априорной формы логики, лишить язык его «логического a priori».
Деконструкции подвергается и второе требование Э. Гуссерля в отношении содержащей смысл речи. Отстаивая приоритетный и априорный характер «логической грамматики», Э. Гуссерль тем не менее готов признать, что противоречие еще не делает речь полностью бессмысленной, неинтеллигибельной. Так, если знак подчиняется определенным логическим правилам, он вполне может иметь означаемое (ноэму, сообщающую ему определенный смысл, или интеллигибельность), даже не имея своего предмета, будь то в силу эмпирических причин («золотые горы»), либо априорных («квадратный круг»). Полностью абсурдными будут лишь такие знаки, которые в силу нарушения ими строя самой логики, не способны иметь ноэмы («абракадабра», «зеленый, это где»). Такие знаки ничего не подразумевают, они не отсылают ни к какому объекту. В свете «логической грамматики» совершенная бессмыслица проявляется как полностью неграмматичная (Деррида Ж. Голос и феномен. С. 120-121.). Таким образом, Э. Гуссерль стремится одновременно как ограничить интеллигибельное рамками логики, так и связать смысл с каким-либо «возможным» объектом. Это стремление расценивается Ж. Деррида как действие произвольного ограничения. При этом он снова апеллирует к эмпирической норме, противопоставляемой норме как «должному» Э. Гуссерля: «В формах недискурсивного значения (музыка, нелитературные искусства вообще), так же как и в словесных выражениях, таких как «абракадабра» или «зеленый, это где», есть такие виды смысла, которые не указывают на какие бы то ни было возможные объекты. Э. Гуссерль и не отрицал означающую силу таких формаций: он просто отказывал им в формальном качестве быть выражениями, наделенными смыслом, т.е. быть логическими в том смысле, в каком они имели бы отношение к объекту. Все это равносильно признанию изначального ограничения смысла для познания, логоса для объективности, языка для разума» (Деррида Ж. Голос и феномен. С. 130.).
Если, отталкиваясь от этой критики гуссерлевских ограничений, попытаться восстановить «онтологию смысла» самого Деррида, то необходимо остановиться, по меньшей мере, на трех моментах.
Во-первых, в отношении смысла едва ли применимо установление какой бы то ни было нормы, едва ли возможна какая бы то ни было сегрегация допустимого и недопустимого, полного и неполного, нормального и ненормального. Любое разграничение такого рода производится уже с запросом к смыслу, проходит через его область и парадоксальным образом делит само интеллигибельное на смысл и бессмыслицу. Правомернее было бы считать, что смысл является горизонтом всякого обозначения, априори всякой коммуникации и речи — как «внутренней», так и внешней. Редуцируя сферу смысла лишь к какому-либо «языку» в качестве его «нормы» и собственной области, мы тем самым косвенно утверждаем, будто существуют языки, совершенно лишенные значения. Это равносильно утверждению, что, например, язык поэзии с его независимостью от заботы о логике или язык абстрактной живописи принципиально допускают и, стало быть, изначально рассчитывают лишь на единственный эффект их восприятия — непонимание (а равно — невосприятие). Иными словами, Ж. Деррида предлагает признать, что границы сферы смысла выходят далеко за рамки логической грамматики разговорной речи и ее языка и что гуссерлевское произвольное «ограничение» этой области уже пробегает внутри сферы смысла.
Во-вторых, актуальность смысла едва ли нуждается в моменте присутствия. Его «данность» независима от наличия мгновения отчетливого восприятия или полной интуиции. Вся эффективность смысла уже задействована в «следе», «различании», растрате «диссеминации». К «полноте» смысла ничего не добавляет и его «полное выражение»; скорее, оно, само это усилие «выражения», играет сдерживающую роль, полагая начало произвольной избирательности внутри его «полноты».
Наконец, вообще не существует никакой предустановленной полноты, заданной границы, телоса смысла — какого-либо изначального его «содержания». Действие интенциональности, данность ноэмы как единицы смысла (удерживаясь в границах туссерлевского языка) не могут быть попросту отнесены к внеязыковой стихии субъективности, к числу трансцендентальных способностей субъекта. Правомернее констатировать, что всякая «ноэма» оформляется и дается пониманию в результате безличного механизма различания, не выносящего ее (а, стало быть, и сферу смысла вообще) за пределы «языка» как системы различий, пусть даже и отличного от собственно разговорного языка, в котором этот смысл чаще всего и привилегированным образом получает свое «выражение». Стало быть, и выражение как таковое с большим основанием само может быть редуцировано к указанию, к перемигиванию знаков без запроса к «началу» и глубине, нежели наоборот, указание — к выражению, как это происходит у Э. Гуссерля.
Теперь, проследив в общих чертах «логику», связывающую проблему природы и статуса смысла с темой критики присутствия у Ж. Деррида, мы можем обратиться к фигуре Ж. Делеза.