Загрузка...Их обоих зовут Саша.
«Это ты? Это Саша, которая она? Здравствуй».
«А это Саша, который он?»
Каждое утро эта телефонная перекличка развлекает продавцов книжного магазина, ее сослуживцев. А на другом конце провода четырех техников НИИ, его товарищей по лаборатории.
Сегодня день, когда он и она получают удостоверения об окончании двухгодичного вечернего университета эстетического воспитания.
В этот день перекличка не состоялась.
Ему ответили:
— Александру Федоровну отпустили… и вообще… Вы не в курсе разве?..
— Конечно, в курсе, — небрежно и уверенно сказал Саша. Он всегда в курсе дел Александры Федоровны.
Он извинился, положил трубку и отправился на улицу Чернышевского, где помещалось здание вечернего университета. Он просто забыл — сегодня действительно торжественный выпускной вечер. Саша — в оргкомиссии, и, конечно, с работы ее отпустили готовить мероприятие. Ведь они гордятся Сашей, первая среди продавцов выпускница университета эстетики. Недавно ее повысили, перевели в старшие продавцы отдела художественной литературы. Это событие совпало с ее двадцатичетырехлетием.
— Уж не могли дождаться приличного возраста, хотя бы двадцати пяти, что ли, — подшучивал над ней Саша. — Теперь десять лет будешь ходить примером того, «как у нас выдвигают молодежь». Я вот уже давно свой четвертак разменял, а меня никто передвигать и не собирается.
Технарь он технарь и есть. Чтобы повышаться, карьеризм надо иметь. «Вроде как некоторые», — поддразнивал он ее однажды. Саша поправила его: «Неверно говоришь, правильно — карьеристом надо быть… То есть это неверно по существу, но зато точно грамматически. Понимаешь?»
Понимать он не пожелал, преувеличенно комически ужаснулся ее словам, забавляясь, как всегда, ее смущением. И теперь в каждом случае, когда она исправляла эти его «железно», «законно» или «кореш», Саша спрашивал со строгим видом: «Так как же насчет карьеризма? Образованность как велит: карьеризм надо иметь или надо быть карьеристом?»
Эту свою шутку он вспомнил, идя на торжественный выпуск в Дом учителя. Сашу определенно следует осадить, чтобы не зазнавалась, решил он, а то зазнается, спасу не будет.
Он направился к группе ребят, где была и Саша. Он уловил какую-то странность в ее облике, видно, что Саша растеряна, подавлена. И уж никак не задается. Поздоровавшись, она взяла его под руку так, как будто они были одни и как будто он ее обнимет сейчас, как вчера, как всегда. Саша удивился: обычно на людях ей свойственна сдержанность, даже скованность. Саша была грустна.
«Банкет» не удался (банкетом, Саша полагал, все это назвали зря: раз банкет — значит, надо хорошо выпить. А что за выпивка здесь — шампанское и вермут). К тому же танцы под оркестр, а в танцах он не мастак.
Сашу пригласил молодой декан факультета эстетики. Они танцевали что-то непонятное, какое-то хали-гали («Трали-вали», — съязвил Саша). Он отметил, с каким вниманием глядят парни на его Сашу. Обсуждают: красивая она или просто симпатичная… Те, что стояли рядом с ним, в одно слово согласились: «Сильна».
«Ну чего ж в ней сильного? Глупее придумать нельзя», — злился Саша.
К похвалам он прислушивался внимательно, они вызывали в нем раздражение и тревогу. Возвращали к тому, о чем он совсем не хотел думать.
«Сильна!» Что эго за характеристика? Не любит он такие неопределенные слова. А какими, в самом деле, словами сказать про то, что владело им с первых минут знакомства с ней? Втюрился, ребята говорят, по уши. Ну может, и так. Только раз любовь взаимна, откуда такая тревога все время, как они вместе? Слава богу, она и не подозревает об этой непонятной ему самому тревоге, о страхе ее потерять. Еще бы! Потомок уральских казаков, он ни за что не покажет девушке зависимость, свою слабину. Покорить ее было трудно. Это
Саша не забывал. Но не потому трудно, что, как эти парни сказали, «сильна». И она влюбилась в него тоже сразу. Она серьезно — ив первый раз. А он, пожалуй, в первый раз серьезно.
«Тоже скажут: «сильна», — злился Саша. — Подуй— свалится. Чуть не прозрачная». Он едва удержался, чтобы не дернуть за локоть парня из этой компании у двери, а тот все продолжал расхваливать Сашу и все смотрел на нее «сладкими» глазами.
— Интересно, крашеная она, как думаешь? — полюбопытствовал тот.
«Дурак ты, — мысленно выругайся Саша, — поди выкрасься так».
Саша злился все сильнее, он вовсе не хотел кого-нибудь уверять, да и себя тоже, что в ней есть что-нибудь такое особенное. Волосы как прошлогодние стебли на меже: не соломенно-яркие, а чуть золотистые. Солома — солома и есть при этой прямой стрижке.
Или лицо. Бледно до прозрачности, до жилок, даже вроде бы немного зеленоватое. В глазах тоже никакой силы, как будто слез только и жди. А не плачет никогда. Глаза не коричневые и не серые, какие, не понять. Разных оттенков. С крапинками. Крапинки блестят чуть-чуть вроде соломенной крошки под солнцем на закате. Саша с детства помнит, как золотится саманными блестками на закате хата.
Парень пошел приглашать Сашу на танец и скоро вернулся, видимо, получил отказ. Сообщил приятелям:
— Братцы, глаза-то у нее, знаете, как из стекляшек разных, настоящая мозаика. Помните, нам лектор говорил про мозаику в Софийском соборе, вот такая мозаика. — И вздохнул. — И чего я целый год на кинофакультет ходил? Она-то на эстетике, по средам. А я по пятницам ударял, дурак.
…Довел-таки этот парень Сашу. С видом решительным, чуть не свирепым, он вытащил ее из кружка танцующих и увел. Не без труда, правда. Она долго прощалась с преподавателями, ей все жали руку, говорили приятные слова.
Высокий молодой декан (здесь он работал на общественных началах) приглашал Сашу приходить в пединститут к нему на лекции, дал ей свой телефон, записали ее. Саша знал: будет звонить, это уж точно. Он не
одного такого отшивал от нее. И другие лекторы все хвалят ее и хвалят. Как же, «звезда выпуска», лучшие отметки, преподаватели с ней запросто. Все-таки чего уж руку-то так долго трясти, улыбаться. Ему виделось в этом нечто фальшивое. И он, пробубнив в своей обычной манере: «Ну, этикеты в другой раз», — решительно увел ее из зала.
— Вращаться в обществе ты умеешь, этого у тебя не отнять, — принялся он поддевать ее, посмеиваясь над ее успехом, хотел этот успех изобразить легким кокетством:
Она не старалась оправдываться, не старалась, как делала обычно, сгладить резкость его слов. Она молчала, и молчание это было какое-то другое. Не такое, как обычно. Всегда — уступка, мягкая готовность сгладить углы, боязнь столкновения. А в сегодняшнем ее молчании что-то затаилось необычное; как необычен весь этот день с самого утра («…Александры Федоровны нет… и вообще… а вы разве не в курсе?..»).
…Да, все как-то иначе сегодня. Не как год назад, в первые дни знакомства, и не как в прошлую встречу. В чем дело? Раздражение и тревога нарастали все время, пока шли к парку.
В Сокольники они приходили каждую среду после занятий и, где бы ни бродили, неизменно оказывались в этой рощице сосен, посреди которых возвышалась единственная лиственница. Получалось, что всегда останавливались как раз у лиственницы. «Вроде бы нарочно»,— пожимает плечами Саша (он). «Как на поклон», — соглашается тихо она.
Сегодня обоим вспомнился спор из-за лиственницы. Выглядит она среди сосен довольно дико, так он считал. Совсем другое, чужое растение, откуда-то с юга, торчит пи к селу ни к городу, а тянется выше других. «На тебя похожа, ты тоже вроде мимозы какой или лиственницы и тоже нос дерешь». Она тогда почему-то разволновалась до слез, до красных пятен на скулах. Обняла руками эту лиственницу и принялась смешно ее защищать. Лиственница, мол, такое же дерево, и пускай себе растет, она ведь не мешает никому, хотя у нее и другой узор веток, видишь, узелки на ветках — свой особый рисунок. И выросла выше всех лиственниц потому, что ой по природе требуется света побольше. Это же нормально, и нос она не дерет.
Тихая Саша «выдала» тогда совершенно для нее необычное: «Тебе бы в шахматном порядке насаждения выстроить. Елочку, если она чуть помохнатее других, — обрубить, под ранжир, да? И про людей ты так же скучно:— что один, что другой — все одно. А знаешь, Горький что говорил? Он говорил: каждый человек внутренне необыкновенный и при этом равноценный в своей необыкновенности другому. А один режиссер итальянский предлагал по радио фамилии всех горожан называть, каждого жителя. Любой человек необычен. И так же эта лиственница необычна, эта сосна, эта ольха… вот».
Ну и ну, нашла где цитаты приводить. Демонстрировать университетскую образованность. Между прочим, не ольха это, да уж ладно. Едва он тогда ее унял. Обнял. Утер слезы.
«Ну я же не знал, что эта лиственница для тебя важна, пусть каждый день передают по радио про ольху, и про лиственницу, и про тебя, и про меня. Правда, мне ни к чему быть необычным, ты меня и такого любишь, а потом я — технарь, и сложностей для меня хватает машинных: что ни узел, ребус и шарада. Про необычности и психологию не очень мне это надо, уж ты поверь».
А она тогда еще со слезами твердила: «Надо, надо, и тебе это надо, ты просто себя не знаешь, зачем ты так о себе нехорошо…»
Дурацкая была стычка. Ровно год назад. До концертов и спектаклей, до споров о фильмах, до столкновений из-за книг, из-за друзей. Возникло вскоре то, что он многозначительно называл «эти отношения», а она не называла никак.
Вспомнилось… И сейчас оба молчат, и молчание непривычно, хотя каждый полон мыслями о другом.
Не поймешь ее до конца. Вот сейчас — заговорила о чем-то совершенно постороннем. Ну хоть не молчит, и то ладно.
— Смотри, как красиво и как мрачно. Узорные прутья, чугунная решетка, как в Летнем, саду в Ленинграде, помнишь? Листья и узоры все одинаковы.
Узоры? И правда, над головой в сером небе капризное сплетение веток лиственницы. И ветви сосны тут же — отрезвляюще строгие. В глазах Саши слезы. И голова еще на плече у него. Слезы скатываются с Сашиной рубашки, как с нейлоновой брови. Саша взволнован, как и она, но не показывать же это женщине.
«Зачем ты плачешь? И правда, красиво, но не до слез же». Он притянул ее к себе и ощутил робкое движение — избежать его объятий. «Пойдем», — сказала она вяло, без выражения. Не ответила на его движение, на этот порыв. Такого никогда не случалось. Он задет и растерян. «Ну что же, поклонись и пойдем», — сказал он.
Это что же, она не хочет оставаться здесь с ним сейчас? Она не чувствует, как он взволнован? Ну хорошо, ну ладно. Пусть сегодня они расстанутся, а завтра он ей скажет. Он уверен, все уляжется до завтра.
Молча доходят до метро.
— Простимся? — спрашивает он несколько резко.
— Мы уже простились. У лиственницы.
— Ну добро, маме привет.
Она кивает й вдруг целует его на самом пороге метро. Порывисто, отчаянно обнимает и скрывается в дверях. Она опять изменила своей сдержанности, сегодня это уже второй раз.
«Ну ладно, завтра разберемся. Не много ли на один день ребусов? Если с душевными переживаниями возиться, так… Пойти к ребятам, что ли, сегодня вроде «пулька» наклевывалась или что-то там еще». Саша быстро дошагал до Краснопрудной, где жил Марат, его друг и товарищ по лаборатории.
Ребята уже сидели за пулькой. Встретили запоздавшего шуточками.
—- В программе, как всегда, Саша, которая она, — сказал Марат. Марат предводитель «гвардии лаборантов-уникумов» (так называли себя друзья).
Все четверо — техники редкой специальности, чтимой за вредность и риск. Зарплата, как говорит лидер четверки Марат, — «люкс». Все при нас — молодые, холостые, растущие. Чего еще не хватает? Инженер получает меньше, чем каждый из них. В НИИ инженеров их специальности хватает, а лаборанты и техники позарез нужны.
«Гвардейцы», случалось, прикидывали, стоит ли в институт подаваться. И выработали общее мнение: пока не стоит. Вышел как-то местный указ повышать уровень технического состава. «Подковаться» делегировали Сашку. Прикинули и решили: в вечерний университет эстетики. И интересно, и вроде бы учеба, а галочка всей компании. Марат шутейно процитировал место в будущем профсоюзном отчете: «Среди техников седьмого отдела каждый четвертый учится». И как в воду глядел — точно, получилось слово в слово: Саша четвертый и был.
Про то, что он «врезался», стало известно совсем недавно. Ругали друг друга, когда тот из-за свидания со своей «книжной девочкой» пропускал «пульку», кино или поход (по получке) в кафе. Но прощали. «Все там будем…» Предполагалось при этом, что Саша соблюдал гвардейский закон, прежде всего он «гвардеец», «ну а девушки, а девушки потом».
Впрочем, Саша получила полное одобрение. Однажды, месяца через три после знакомства с «книжной девочкой», Марат с явным удовольствием, подчеркнуто и официально объявил четвертому «гвардейцу», что она подходит «по количеству очков». Оказывается, отмечалось и фиксировалось решительно все: как танцует, как держит себя… Саше (который он) об этих «рейдах проверки» не сообщалось, доложили только результаты: «Девочка — вполне пара уральскому казаку. А казак у нас что надо парень, люкс, огонь». Подводивший итоги- Марат изображал на лице такое, что и правда казалось — огонь из глаз. Все «гвардейцы» признавали, что Саша самый из них красивый. Стройный, крепкий, глаза зеленого цвета, узкие, углы скул резко выточены, кажется, свистнет по-разбойничьи. Верхняя губа у Саши рассечена шрамом, прикрыта щеткой усов, и обычно шрам незаметен. Иногда шрам вдруг почему-то «проявлялся», лицо делалось асимметричным, чуть ли не свирепым. Для развлечения компании Саша время от времени изображал очень известного актера из тех, кто играет злодеев. В этом случае всей компании обеспечено внимание и на улице и в кафе.
…«Пулька» ныне вызывала у Саши раздражение. Он включил было проигрыватель. А оттуда: «Джеки-и, Джеки!» Рука Саши дернулась выключить вилку. Ребята возмутились: «Уж ему и неинтересно. Он у нас повысился в уровне. Он поднялся до Баха, до Иоганна, до Себастьяна». Издевки эти звучали привычно, дружелюбно и всегда заканчивались одним и тем же: до чего университет довел: без Моцарта утро не проходит. И зарядку тоже под Моцарта делаешь?
А ведь все правда, всерьез. И про Баха и про Моцарта.
…Однажды довольно неожиданно для себя он купил в магазине грампластинки с записями Баха.
Это из-за нее. Бах для Саши (который он) — это афиши с портретом полного улыбчивого человека в парике, точно, как в старом кинофильме «Антон Иванович сердится». И говорил про себя домашним голосом обычные такие слова: «Бах был простой, веселый человек». Ее же вечно на. эти концерты тянет, вечно она пластинки покупает. «Страсти по Матфею», то прелюдии и фуги.
С пластинками у него получилось действительно забавно. Проходил по улице Кирова и вдруг неожиданно для себя зашел в магазин и вышел оттуда, неся пластинки с записями Зыкиной, ансамбля «Орэра». И Баха. Когда он услышал мелодию Баха, удивился, ужасно: показалось, что слышит песню очень-очень знакомую. Называлось это — фуга № 8. На обороте пластинки — концерт. Тоже понятный, будто про твое детство тебе рассказывает кто-то родной, милый, ласковый. Теперь Саша слушает почти каждое утро этот 23-й концерт Моцарта. А, она сказала, что Моцарт сочинил свой. 23-й концерт в тринадцать лет. Тогда понятно, почему напоминает детство. Каждое утро он слышал в музыке тринадцатилетнего сочинителя что-нибудь новое. Ему кажется, что и сам он в это время другой. Какой, он бы не взялся сказать, но новый — это точно. А все же что-то внутри сопротивлялось новизне переживаний. И само слово «переживание» у «гвардейцев» не в чести.
Когда Саша слушал музыку, у него появлялось ощущение, что он движется к чему-то для него новому, неясному. Возникало чувство непривычной неуверенности в себе. Он винил музыку, как винил бы человека, если б тот сбивал его с толку.
Получалось так: каждое утро он обнаруживал то, что вчера почему-то не услышал. Оркестр, сопровождавший лейтмотив, сегодня звучит иначе: улавливается мелодия, голос, который вчера не различался в этой части концерта, которая самая грустная и нежная.
Ребят- «гвардейцев» ни Моцарт, ни Бах в восторг не приводили. «Сложности завел, тонкие переживания? Ну и как, тянешь? Тяжело, поди? Зато университет. Вечерний», — с многозначительной улыбкой поддевал Марат. Откровенная двусмысленность этого акцента «вечерний» обычно подчеркивалась миной, добродушной, цинично-шутливой. Вечерний университет… Да, университет во всем, что произошло с Сашей, сыграл не последнюю роль.
Теперь она в каждую их встречу говорила о лекциях. На работе она, оказывается, предложила новую расстановку книг на витринах и прилавках. Занялась новыми формами пропаганды книги. Его же это почему-то раздражало. Сколько в конце концов можно? На вопрос: «А чего там думаешь найти, в этом вечернем университете?» — она ответила: «Может, себя лучше понять хочу… В связи со всеми и с тобой. Ну… самосознание, наверное. А ты? Ведь интересно тебе?»
Чуть не крикнул ей тогда в лицо, что он только из-за нее ходит туда, из-за нее. Но сдержал себя, смолчал: казацкая честь, мужское достоинство.
В оценках они расходились. Ему нравился курс истории искусства главным образом из-за демонстрации диафильмов, картин. Ей теории подавай: записывает все.
В одном и том же им видится разное. Однажды лектор, которого Саша особенно любила слушать — он читал лекции о развитии человеческого сознания, — привел интересный пример. Насчет радикулита. Радикулит, оказывается, результат того, что человек еще не вполне освоился с хождением на двух ногах. Это за столько-то тысяч лет! Не приходится, мол, удивляться тому, что в современном человеке еще иногда проглядывает «дочеловек». Человек должен вырабатывать в себе человеческое, обуздывать, сдерживать импульсы той сферы, где сосредоточены первобытные инстинкты и навыки человека. То и дело низшие отделы выскакивают «наверх» и дают о себе знать — вспышками духовного радикулита. Лектор приводил много примеров и рассуждал еще полтора часа, а закончил неожиданно: мерой духовного нравственного прогресса является, мол, равенство мужчины и женщины, освобождение женщины, положение ее в обществе. Привел мнения Энгельса, Маркса, Горького.
Саша про эти лекции рассказал ребятам, но не сумел, видно, передать всего, о чем думал. Те уцепились за поверхностное, что легче всего поняли: «Совсем уж на шею бабы сели. И еще хуже будет». И все. Хотел было об этом с ней .поговорить, попросить разъяснить, да вовремя вспомнил это дружное: «Совсем на шею сядут…»
Нравился ему лектор со смешной фамилией Понятный. У него в самом деле понятно все, хотя слова вычурные: «гармоничность». Я и МЫ — однозначно. Но главная мысль ясна. Общим знаменателем для Я и
МЫ является общее материальное благополучие, его надо повышать, а все духовное придет вслед.
А Саша (она) затеяла с лектором спор:
«По-вашему выходит, личность одномерна, однозначна. Но ведь даже в нашем разговорном языке зафиксировано, что в человеке много сторон. Исторически сложилось, что одно слово (наверное, понятие — более правильно сказать) выражает отношения Я к другу. Особое Я — к врагу. Еще другое Я — к богу. Третье Я— к чужестранцу. Человеческое Я нравственно многозначно, и одна сторона с другой связана, помогает ей, сливается с ней. Это одно дело. А кроме того, ведь у каждого человека в обществе словно бы несколько социальных ролей. Скажем, он одновременно отец и сын, начальник и подчиненный, и еще профорг, квартиросъемщик и т. д. и т. п. Но при всем этом личность объединяет социально-нравственный стержень».
Вежливо выслушав Понятного, она спросила: «Зачем подменять разносторонность, многогранность, сложность разорванностью? Что-то я вас не пойму. Мы же к многогранности стремимся. И я тоже. А разорванности в себе я не чувствую». Потом тот долго еще отвечал. Саша внимательно его выслушала, не возразила ни слова, поблагодарила, а потом пожала в недоумении плечами: ну и дуб. Саша (он) вовсе так о Понятном не думал, но спорить не стал.
Зато уж с каким увлечением слушала она того, другого лектора, автора книжки о свободе и ответственности человека, того, который о месте женщины в обществе рассказывал.
Он объяснял, что человек — это мир человека, мир его связей с обществом. Богат или беден человек духовно, зависит от того, сумел ли он впитать в себя все, что человечество создало. От того, полны ли, насыщенны или, наоборот, ущербны его связи с другими людьми, с обществом, от того, любит ли он природу, чувствует ли единение с ней. И еще про самосознание — оно тесно связано со свободой. Со способностью принимать решения со знанием дела, не автоматически, не под внушением или повинуясь требованию. Про ценность человека. Про значение мечты в жизни и про значение идеала.
И все это обернулось укором ему: «Вы с «гвардейцами» о чем мечтаете? — спросила Саша. — О «Запорожце», о «Спидоле» — вот и все ценности ваши».
Впервые тогда Саша стала их критиковать — это было ново…
А лектору этому очкастому она задала вопрос, из-за которого поругались уже всерьез.
Может ли человек быть хорошим человеком и не быть при этом личностью? Духовно разносторонней, богатой? Саша (он) не стал вникать в то, о чем они говорили, но говорили они уж больно горячо. Это уж слишком. Саша подошел к ней, взял ее под руку и нарочито развязным тоном произнес, обращаясь к очкастому лектору: «Человек — конструкция несовершенная, ей Доступна переработка информации в количествах строго определенных, измеряемых особыми единицами бионики. Советую от души: не надо перегружать нормального среднего человека. Короче говоря, не крутите человеку мозги и не давите на психику. До свидания».
Уводя растерянную, отчаянно покрасневшую Сашу, успел заметить внимательный взгляд вовсе не смутившегося лектора. Во взгляде этом было как бы дружеское сочувствие, поддержка. И ни капельки раздражения или злости.
А дальше…
Она, едва вышли на улицу, остановилась, подняла лицо и медленно сказала:
— Ты говорил, как… робот, ты, оказывается, можешь поступать, как робот. И наверное, робот может быть таким, как ты…
— Ах, я для тебя робот. Ах, робот все может, что я могу… А любить робот тоже может?
Он вдруг осекся. Сказанное, хотя и было вполне верно, прозвучало грубо, непристойно. И он это почувствовал, даже не глядя на нее. Ощутил, как она покраснела (она всегда краснела, если он был груб). Он знал, как и всегда, лицо у нее сейчас недоуменное, растерянное, несчастное. Ей неловко за него.
Однако, подняв глаза, он увидел совсем новое выражение. Обычным своим шелестящим, тихим голосом она четко произнесла:
— Ты имеешь в виду не любовь, а то, .что во французском языке называется «заниматься любовью». Это робот тоже, наверное, сумел бы. Любовь — это ведь не то совсем. :— Ни слез, ни смятения, ни обиды в голосе — той женской беспомощности и обиды, которая пробуждает и раскаяние, и желание утешить.
— А что, ты знаешь французский, что ли?
Опять же правильно спросил, «законно», и опять почувствовал всю глупость этой «законной» логики, ну просто по-хамски вышло. Хотя ведь это же факт, она не знала языка.
Он ощутил глухую злобу, тревогу, растерянность. Опять эти тонкости и душевные переливы. Фактически же он прав?
— Сколько можно? В каждом слове сто смыслов. Ты меня запутала совсем. Ну ты ведь понимаешь, я не хотел ничего обидного или плохого. Эти твои книжки, самосознание, эти шашни с преподавателями кого хочешь доведут! Ну, обозлился я, что-то сказал не так, но хватит выпендриваться да умничать, ни к чему это.
Она не дослушала, рванулась на другую сторону улицы. Он догнал ее, идя с ней рядом, говорил неожиданные для самого себя слова. Про то, что ведь из-за нее ходит он на эти лекции, что ведь не дурак он, а ведет себя, как дурак, и что обидно попадать в положение дурака. Про то, что он Моцарта полюбил, про то, что думает надо всем тем, о чем они говорят вместе с ней. Что он понял, все понял насчет богатства личности, и неправда, не нужен ему никакой «Запорожец». Он другой совсем. Он лучше. Это ведь про него она спрашивала сейчас у преподавателя. Поэтому-то и взвился он. Он не. тот уж, каким был до знакомства с ней, почему же она не видит этого… может, он стесняется все это ей сказать, и если вырвалось у него неудачное выражение, так от дури… Ну, как радикулит… радикулит, понимаешь, взыграл доисторический.
Она одновременно говорила что-то свое. Совсем не в ответ ему, а вместе с ним. Ока сейчас поняла, что больше так не может. Она убежала от него, а он прошагал тогда у ее дома часов до четырех, до утра почти, не решаясь ни постучать к ней, ни позвонить.
А завтра она сама позвонила, как обычно, «на перекличку». Это означало, что не так уж все плохо. На вопрос: «Как насчет повидаться?»—ответила: «Да, да, потом, на выпуске, послезавтра». Он настаивать побоялся и вообще боялся чего-то весь день перед выпуском.
Потом» это и было сегодня, в день выпускного банкета. И вот закончилось сейчас прощанием у метро. До следующего «потом», до завтра?
Вдруг Саша понял, что это было прощание насовсем. Она ушла.
…Вот почему утром удивилась эта девица: «…и вообще, вы разве не в курсе?..»
«Все!» Саша крикнул это громко, удивив и встревожив друзей. Пулей выскочил на улицу и помчался к ее дому.
Точно. Сашу ждало продуманное короткое сообщение матери: «Саша уехала. Совсем недавно. Она переводится в другой город. Может быть, это пока, временно. Передавать опыт пропаганды книги».
Саша ждал, что ему скажут, куда уехала, ждал, что оставила ему письмо. Нет письма.
«Писала да порвала». Саша ничего больше не дознался и ушел.
Искать. Найти, куда уехала. Это можно — детская задача. Надо найти! Быстрее догнать! Все будет по-старому. Она ведь все та же и все так же его любит, снова будет плакать от любви к нему, от слабости своей перед ним, перед его силой и перед его властью над ней, перед его к ней любовью. Все исправится.
Но как это она сказала про робота? Нет, ничего не исправится.
«Робот с радикулитом», — сострил он про себя и усмехнулся, как ни тошно ему было. Она ничего не понимает в мужском достоинстве, в самолюбии. Может, он просто не хочет ей поддаваться, и, может, ему не нужно, чтобы она его учила. Но ведь не она его учит. Они оба учатся. Глупо винить вечерний университет, Моцарта, Баха и лекторов, себя вини, дурак!
И тут же накатывается другое. Она тоже виновата. Ничего, ничего не поняла она в том, что с ним происходит. Он не робот, он просто по-мужски сдержан, хотя понимает куда больше, чем ей представляется. Перечитал за год сколько! Сорок две книги, и книжку того чернявого лектора прочел, и в «Вопросах философии» статью про богатство личности (два раза). Ну не все же ей надо докладывать, у него свое самолюбие.
— Да, попался, влип, — произнес он громко в лицо какому-то встречному гражданину.
Сощуренные глаза Саши, слова, сказанные резким шепотом, видимо, изрядно гражданина напугали. Саша извинился и понесся быстрым шагом по Фрунзенской набережной к Лужникам, продолжал говорить с собой.
Искать? Хорошо, искать. Ну а что потом? Да пусть что угодно, лишь бы заполучить ее снова. А все же что потом? Ведь теперь будет что-то другое, новое.
Это все равно как в море броситься в новом для тебя месте в шторм. Да что в море — это пустяк. В море не страшно: тренированные мышцы, азарт. В прошлом году даже с дельфином рискнул поиграть. Видно, и прав-да, умное существо, понял, что Саша — партнер достойный. Очень, приятное чувство тогда охватило его — все могу, даже такого зверюгу себе подчинил.
А вот ее не подчинишь: «внутренний мир», «сознание себя…», «ценности», «ориентиры», «духовное богатство». А он в этой ценностной шкале всего лишь «робот». Нашла тоже определение!
С ней сложно и неуютно, а без нее… скучно. То есть нет, другое, неинтересно, без нее невозможно. Значит, искать?!
Ну а если иначе? «Человек — это мир человека». Любимая цитата. Пусть так. Ее мир — пусть при ней, а сама она пусть с ним, с Сашей, как и была… Нежность, любовь ее, преданность никуда ведь не делись. Весь конфликт, все взаимонепонимание из-за слов ведь, из-за рассуждений, из-за оценок разных. Но можно ведь и без этого всего, просто с ней…
Нет, не существует это отдельно. Ни волос, ни глаз, ни губ ее отдельно от ее отношения ко всем этим ценностям и самосознанию нет… В этом новое, трудное. И тут надо решать все наново. Да. Ее мир от нее неотделим!
И от него теперь этот мир неотделим тоже!
Искать ее? Искать сложностей, строить наново отношения с нею, знакомой, любимой? И себя заново узнавать и переделывать, ломать, лишь бы стать интересным ей? Переводить себя в другую категорию? Переквалифицировать «робота» в личность?
Саша остановился посреди тротуара и запрокинул голову. Прохожие оглядывались на него с любопытством. Запрокинутая могучая шея, сверкают глаза, усы встопорщены. Четким штрихом проявился над губой шрам. Напряжены мускулы — для рывка, для порыва, действия. Да мускулами — сколько ни дай им воли — не поможешь!
Права она. Прежде чем действовать, надо понять себя, понять ее, понять, как быть со всем, что теперь очертилось и чего сейчас хочешь от жизни.
…Искать?