«МОРАЛЬ СВЕРХПОТРЕБИТЕЛЬСТВА»
Каковы же верования и нормативы этой «морали»? На первый взгляд, они стоят в радикальной оппозиции к обычным установкам потребительской морали, не прокламируют затасканную добропорядочность, не озабочены поисками оправданий приспособленчеству и «довольности», свысока взирают на обреченных барахтаться в типе прозаической обыденщины. Не эти ли моменты придают вольноопределяющимся сверх потребительства нимб воителей с индивидуализмом и мещанством?
Выло выявлено, однако, совсем другое. Ряд современных зарубежных и отечественных социологов (Э. Фромм, Г. Маркузе, Д. Белл, Дж. Пассмор, Т. Роззак, Ю. Н. Давыдов, Э. Я. Баталов, А. Ю. Мельвиль, К. Г. Мяло и др.) доказали, что заурядное стремление к удовольствиям и развлечениям, выпестованное в прозаическом, ординарном потребительстве, превращается чуть ли не в символ новой веры. На ее жертвенный алтарь без разбора приносится вся укоренившаяся сумма простых, но исключительно важных культурных запретов и ограничений, поскольку именно они якобы приучают довольствоваться ослабленными и отсроченными наслаждениями, лимитируют естественность желаний, мешают нерегламентированной самоотдаче удовольствиям. Жало критики в этом случае нацелено против любых социальных обязанностей и норм, поскольку все они отождествляются с мещанством и консерватизмом. Весь комплекс таких представлений (их, пожалуй, правомерно назвать имморальными) претендует на переформирование глубинной структуры инстинктов и потребностей людей таким образом, что они перестанут подчинять свою чувственность культуре, моральным предписаниям в обмен на надежность (в действительности весьма эфемерную) цивилизованного существования. Прекратив ставить долг выше счастья, труд превыше наслаждений, они тотчас перестанут быть, по хлесткому выражению французского социолога Ж. Эллюля, «технологическими животными». Тогда-то в результате личностных перемен изменится и вектор социального развития: оно пойдет в сторону неразвивающегося «золотого века», или, как иногда говорят, «внутренней Полинезии».
Этот имморальный жизненный идеал можно назвать анархогедонизмом за его подрыв культурных норм или резкую девальвацию их значения. Несмотря на ярко выраженную нормофобию идеала, в инструментальной части его программы (а любой идеал всегда является и программой совершенствования в определенном направлении) восстанавливается принудительность, формальность предписаний, оценок и поведенческих стереотипов, ибо отрицание нормативности приводит лишь к новой нормативности отрицания. Последняя по-разному обнаруживает себя в многограннике анархо-гедонистического скачка в земной рай. Цель и способ переустройства общества усматриваются во вседозволенности в сфере семейно-брачных и сексуальных отношений. Идеал требует наложить мораторий на любые нормативно-регулятивные средства в этих сферах, ввести полную половую свободу, оказать поддержку оригинальным отношениям, групповому сексу, коммунальным бракам, «хиппи-нюдизму», рассеянной сексуальности, садомазохизму, уничтожению ценностей материнства и отцовства. За решимость попрать нормы и ценности в этой деликатно-интимной сфере человеческих отношений сулят полноту жизни и выход на стратегические просторы таких социальных перемен, от размеров которых захватывает дух.
Конечно, только с позиций дремучего морального консерватизма, проявлений которого встречается предостаточно, можно изолировать сексуальную мораль от других форм жизнедеятельности людей, а сущность моральности находить лишь в целомудрии, отстаивании патриархального морального кодекса или в «цензуре нравов». Но достижение расцвета индивидуальной страстной любви, чистоты и последовательного равенства в отношениях полов (половой эгалитаризм), преодоление двойного морального стандарта и бытового лицемерия нельзя осуществить в условиях вседозволенности, слома запретов и обязательств, сведения любви к эротической технике, отказу в половых отношениях от избирательности на основе духовной близости, уникальности человеческих связей.
Особые надежды анархо-гедонизм возлагает на утверждение общинного образа жизни, то есть такого, уставные формы которого не определены заранее, а оказываются продуктом вольного экспериментирования. Приверженец этого образа жизни не обязательно должен «прописаться» на постоянное жительство в какой-то коммуне или хиппианской «стае». Он может погостить в них, покочевать вместе в поисках обетованных пастбищ, может включаться в «стаю» только отдельными сторонами своего бытия. Ослабленная радикальность идеала, бытовое, шаблонно-массовое и потому неизбежно разбавленное потребление некоторых его свойств и тем более символики позволяют примкнувшей к той или иной коммуне или стае личности не до конца выпадать из своего привычного будничного существования, что облегчает полное или частичное приятие ею анархо-гедонистического образа жизни.
В наше время трудно отрицать позитивную роль социального экспериментирования. Оно ширится, не дожидаясь цензурирования, начальнических соизволений и благословений прессы. Силы обновления заинтересованы в накоплении опыта такого рода, пусть даже и негативного. Разве те же молодежно-жилищные комплексы не воплощают опыт конструирования новых форм человеческого общежития и стилей отношений, напряженный, ответственный, а в чем-то и рискованный поиск стилевых альтернатив, реформирование заскорузлых, изживающих себя форм социального общения?
Но тот образ жизни, о котором хлопочет анархо-гедонизм, предназначен для иного: тщится утвердить ненормированные сексуальные связи, погасить стимул трудовой и социальной активности в общем потоке обожествленного кайфования (на Западе в прошлом десятилетии родился даже экстравагантный лозунг «всеобщей безработицы») на базе признания морально оправданными уход из сферы труда, попрошайничество и снижение гигиенического стандарта. Такой образ жизни ориентирован на воспроизводство человека морально неразвитого, десоциализированного, потребного лишь обществам, погруженным в беспробудный летаргический сон. В его рамках происходит процесс переформирования сознания в таком ключе, что оно утрачивает способность различать сущее и должное, а без этого, как известно, нет ответственности и сохраняются лишь воплощения цивилизованного неоварварства.
Каковы же рычаги такого рода духовной перестройки? Тяга к архаике типа просветляющей йоги с соответствующей психотехникой, поразительной податливостью влиянию всяких новоявленных гуру, шаманов, дервишей. Тяга к некоторым направлениям модернизма, которые оказываются особым сегментом массовой культуры. Эти направления приспускают гедонистическую функцию искусства до уровня самой низкой планки — чуть ли не до физиологического наслаждения от его восприятия. Путем изменения обычного баланса ощущений внедряются «освобожденные от гнета морали» способы мировосприятия, возвеличивающие разные внеличностные начала в человеке, поэтизирующие садизм и т. п. В роли активатора эротики выступают также наркомания и токсикомания. Какие только социально возвышенные свойства им не приписывают — они-де утверждают невербальную, стало быть, подлинную коммуникацию, коллективистскую сплоченность, универсальную любовь, новую святость, экстатическую благодать. В них усматривают наикратчайший путь к ниспровержению индивидуализма, а заодно и морали, которая опирается на развитые личностные начала, так как прошприцованная абсолютной свободой и подхваченная сомнамбулическими волнами личность утрачивает способность отождествления себя с другими, способность даже к самоидентификации. Такая личность без лишних угрызений совести и бремени комплексов вины может перешагивать через предварительно релятивированные моральные запреты, искоренение которых относится к проявлениям конформистской благопристойности и консерватизма.
Если озадачиться вопросом о социальных истоках анархо-гедонизма, то сразу же надо подчеркнуть неправомерность рассматривать их как просто острокритическую реакцию на затяжной догматизм, социальную аллилуйщину, хронический восторг по поводу «превосходства» нашей нравственности над всеми другими. В действительности это — экстремистская реакция на отчуждение, которая, подобно оборотню, способна переходить в свою противоположность и оказываться специфической формой дальнейшего закрепления морального отчуждения. Анархо-гедонизм фетишизирует и превратно отражает реальные изменения в соотношении между трудом и наслаждением, происходящие под влиянием различных аспектов современной научно-технической революции, что позволяет ему помещать счастье человека по ту сторону общественно-производительной деятельности, искать смысл жизни в облегченных формах самореализации. Унаследованное из прошлого разделение морали аскетизма и долга, с одной стороны, и морали гедонизма и счастья — с другой, анархо-гедонизм доводит до абсурда. «Мораль гедонизма и счастья» с легкостью оправдывает многие проявления социального паразитизма, благословляет формирующееся под воздействием косвенного, информационного опыта представление о современности как бесконечном потоке удовольствий и развлечений. Столь же неадекватна, даже предвзята реакция на рост технократического рационализма в морали. Отдавая предпочтение мистическим обоснованиям нравственного образа жизни, она соглашается с заменой морали разного рода оккультностью, всевозможными экзотическими таинствами. Выдвигаемые сю ценности «подлинного коллективизма» опять же не умещаются в достаточно просторных рамках протестующей пусть даже и с перехлестами, определенными издержками реакции на засилие псевдоколлективизма казарменного образца, на избыточную нормативность в обществе, непомерную запретность в регуляции поведения, па обесценение роли неформальных объединений, на рост нравственно-психологической изолированности человека, утрату им самобытности, остужение его души и другие негативные явления. Мир идеалов, однако, не то место, где клип вышибается клипом!