НАСЫЛАЮЩИЕ ВЕТЕР
Формирование описанного выше видения совпадает с рождением в России особой группы людей, вышибленных из своих сословий и обретших под сенью государственной правды новое коллективное имя, производное от делопроизводящего «чин»,— разночинцы. Этот слой возник в непростой атмосфере первой половины XIX века как результат обособления интереса государственной машины. В силу того что дворяне перестали быть опорой самодержавия (консервативное их крыло противилось реформам, революционное же вело дело к французской смуте, в России во много раз более бессмысленной и беспощадной), Николай I принялся создавать государственную машину, не зависящую в своем функционировании от дворян. Кадры, сформированные в ходе этого процесса выделения государства из «органического потока» русской жизни, составили особое маргинальное квазисословие — разночинцы.
Сама себя удостоверяющая сила рационализующего упорядочения предстала в их среде основной ценностью — этической и эстетической. Роль этой силы взяло на себя сакрализованное естествознание. «Химия, брат, химия… Ваше преподобие, подвиньтесь немножко, химия идет!» — говорит Дмитрий Карамазов. «…Нынче нет привидений, а есть естественные науки» ,— кричат на «прогрессивном собрании» безымянные голоса в «Бесах». Что научно, то и хорошо для человека. Научная истина всегда доказана экспериментом, человек — такое же биологическое тело, как и любое другое из изучаемых наукой, а значит, возможно и о нем придумать такую истину, которая сделает его организм счастливым в силу гармонии со средой. Истина сама себя проверит экспериментом — революцией. И по свершении последней, докажущей всем, что истина соответствует человеческой природе, все люди примут ее. Двух истин быть не может,— значит, все, приняв истинный образ мыслей (а другого человеческая природа не может воспринять!), станут счастливыми и думать будут одинаково. Общество будет единым телом, а люди клеточками этого тела. Коммунистическое сознание привилось именно на этой почве как вершина представлений об обществе, разумном до последних глубин и существующем па основе единомыслия, отражающего непреложные законы бытия.
Да, разночинцы смотрели на мир демократично. Но это был вовсе не европейский буржуазный демократизм, а демократизм канцелярский, демократизм упорядочивающего делопроизводящего исчисления, демократизм власти регуляционно-революционной идеи, власти большинства, массы, а в конечном итоге — демократизм всеобщего равенства перед отрицанием сословной, «азиатской» России ради государственной рационализации всего целесообразного. Храм будущего, по сути дела, рисовался как своеобразная огромная канцелярия, где каждый вовлечен в учет и контроль, а жизнь подвергнута калькуляционному разложению до мельчайшей клеточки. Страсть к калькулируемости всего и вся у одного из величайших разночинцев — Н. Г. Чернышевского — прекрасно (и желчно) показал в «Даре» В. В. Набоков.
Механико-рационалистическая теория счастья, рожденная в кругах разночинцев, а затем захватившая в свое круговращение всю русскую интеллигенцию, глубоко и всесторонне продумана такими выдающимися представителями русской философской мысли, как Н. А. Бердяев, С. J1. Франк, Г. Федотов. Для них решающим здесь был отрыв интеллигенции от русской почвы, приведший ее к этическому нигилизму и разрушению органического порядка русской жизни. В этом они увидели судьбу России и ее проклятье. Революционизм русской интеллигенции конца XIX — начала XX века для них — плоть от плоти государственности петербургской Руси, Руси Петра и Николая I. Немало горьких и пророческих слов сказано русскими мыслителями о надвигавшемся сталинизме.
Отрыв от почвы, как прекрасно продемонстрировал С. Л. Франк в статье «Этика нигилизма», состоит вовсе не в импортировании чужих заумных идей в мало соответствующую им среду. Отрыв от почвы состоит в особого рода преломлении любых идей в среде утопии абсолютного осуществления народного счастья. Нигилизм русской интеллигенции вовсе не в отрицании моральных ценностей, как это пытаются сегодня доказать некоторые теоретики общечеловеческих ценностей. Он — в наделении морали безграничной властью над сознанием. Там, где весь мир вращается вокруг слезинки ребенка, а смысл известных слов Достоевского так и остался не понят,— там в слезах утонут все. Если сосредоточить все помыслы вокруг этой слезинки, утрачивается возможность ощущать тот конкретный строй жизни, частью которого эта слезинка является. Конкретный ребенок замещается идеей «слезинка ребенка», и вот уже сонмы самоотреченных и аскетичных страдальцев за идею размахивают «слезинкой ребенка» как дубиной, круша на своем пути бесчисленные толпы младенцев, их отцов и матерей. Превращение повседневного народного страдания в объект служения испаряет из народной жизни ее содержательность, ее конкретно-историческую повседневность. Остается одна голая форма, абстрактная схема — «где народ, там и стон», пиетет перед которой полностью вытесняет из революционного сознания народную жизнь, где радость и страдание нерасторжимы. Вы хотите осушить все слезинки окончательно и бесповоротно? Вместо слез завтра потечет кровь. Вы хотите, чтобы не было бедных и богатых? Завтра бедными будут все. «Нищие не могут разбогатеть, если посвящают все свои помыслы одному лишь равномерному распределению тех грошей, которыми они владеют». Где бедности начинают поклоняться, там от бедности остается одна идея, захватывающая сознание целиком и полностью. Поклонение никогда не даст отнять у себя свой фетиш, оно может только воспроизводить объект поклонения в расширенных масштабах: «…любовь к бедным обращается в любовь к бедности». Любовь к жизни у революционной русской интеллигенции откинута ради любви к идее. Берегитесь: жизнь под властью Идеи будет невыносима — таков итоговый вывод русских философов.
Сегодняшние события свидетельствуют: урок не извлечен. Ценности распределения по-прежнему господствуют над ценностями производства. Идея строя абсолютного народного счастья по-прежнему владеет умами. И главное обвинение (и самое страшное для реформаторов) сегодня все то же: так вы от Идеи отказываетесь?
Что ж, можно успокоиться на известной формуле Гегеля, старого любителя Идеи как таковой: история научает только тому, что никого ничему не научает. Или можно подобно противникам русской революционной интеллигенции пуститься в проповедь производительного отношения к жизни, в объяснения необходимости и неуничтожимости социальных иерархий, начать втолковывать самоценность усилия мысли… Обо всем этом уже в советское время написано много прекрасных книг. Может быть, мы только потому ничему до сих пор и не научились, что из собственной истории монотонно извлекали именно эти — одни и те же — уроки? Может быть, само такое извлечение уроков является составным агрегатом машины речеповторения, исправно служа еще одной шторкой, скрывающей ход нашей истории? Быть может, эти уроки лишь утверждают в бытии тех, кто не учит уроков?
Дело русской истории в конечном счете неприемлемо не только для радикалов-улучшателей, но и для их противников. И. А. Бердяева от Н. И. Бухарина отличает в этом смысле лишь знак неприятия: оптимизм Бухарина, желающего рационально упорядочить и американизировать Россию, противостоит трагическому пессимизму Бердяева, видящему в железной пяте фатум России. Впрочем, в одном важном пункте они сходятся: в признании исторической прогрессивности сталинского деспотизма и в необходимости диалога с ним (который оба, каждый со своей позиции, и вели). К этой точке схода мы вернемся чуть позже, а пока попробуем осмыслить существо позиции неприятия.
С. Л. Франк достаточно точно сформулировал интеллигентскую болезнь как отрыв формы народной жизни, ее идеи, от содержания исторической повседневности. Превращение страдания в абстрактную схему и построение всей своей жизни как морализирования над этими абстрактными схемами, как слепого аскетического поклонения идеям — симптом очень точный, не поставленный под сомнение и поныне. Но обращение этого исторического симптома в характеристику болезни, в ее суть свидетельствует, пожалуй, о недостаточности продумывания смысла события интеллигентского радикализма.