КОНФРОНТАЦИЯ ИЛИ СОЮЗ?
Обычно мы отождествляем себя с культурой, которую отличаем от других по ее национальным признакам и свойствам. «Моя культура» — это прежде всего культура народа, на языке которого говоришь, среди которого вырос и сформировался как личность. Связь с собственной национальной культурой осознается как наиболее близкая и понятная нам связь. Но в чем конкретно она состоит? На первый взгляд, главное здесь — верность тем традициям, которыми живет народ на протяжении своей истории и которые сохраняются в его культурной памяти. По словам Д. С. Лихачева, одна из величайших основ, па которых зиждется культура,— память. Определение культуры через память чрезвычайно распространено в наше время, страдающее беспамятством.
Но только ли традиция связывает нас с собственной культурой? В какой мере наша культура исчерпывается сохраняющимся в памяти народа ее традиционным содержанием? И может ли современная культура ограничиваться этим содержанием? Для кого-то здесь нет проблемы. Но она есть. Современность и традиционность не родные сестры. То, что пригодно для вчерашней жизни, может оказаться непригодным для жизни сегодняшней и даже вступать с ней в противоречие. В культуре мы ищем не только связь с прошлым, но и с настоящим. Вез такой связи она может иметь значение лишь музейной реликвии, экзотической редкости, объекта этнографического интереса, но никак не современной культуры. Во всяком случае, любая дожившая до наших дней культура еще должна доказать свою современность перед лицом созданной XX веком новой реальности и тех проблем, которые он поставил перед человечеством. Испытание культуры современностью решающее условие не только ее сохранения и выживания, но и нашего собственного культурного выбора. Вот почему вопрос о «моей культуре» всегда новый вопрос, решаемый каждый раз не только посредством памяти, но и с учетом того, что несет с собой современность.
Встреча культуры с современностью отнюдь не безболезненный и однозначный процесс. Недаром она вызывает в общественном сознании весьма противоречивые настроения и мнения. Одни оценивают результат такой встречи как кризис культуры и даже как ее катастрофу, другие видят в ней революцию, рождение новой культуры. Вот один лишь пример. Ученый-математик И. Шафаревич, обеспокоенный судьбой культуры в современном мире, рассматривает главную угрозу ее существованию в рожденной нашим веком «технической цивилизации», пришедшей на смену той, которую он называет «крестьянской». «В истории,— пишет он,— бывают линии развития, кончающиеся неудачей. Похоже, что такова и линия развития технологической цивилизации, основанная на идеологии научно-технической утопии. С той, однако, лишь ей присущей особенностью, что ее неудача грозит гибелью не только этой локальной (земледельческой, — В. М.) культуре, а всему человечеству и всему живому па Земле».
Некоторая прямолинейность, с которой ученый отвергает существующую цивилизацию, увы, не освобождает его от утопии, а приводит к той ее разновидности, которую можно было бы назвать утопией романтической, обращенной вспять, доказывающей культурное превосходство патриархальной деревни над современным обществом. И таких примеров идеализации культурного прошлого в нашей публицистической, художественной и общественной мысли можно привести великое множество.
Любой вид утопизма, будь то буржуазно-просветительский, романтический, технократический или социалистический, есть прямой результат недооценки настоящего, отрицания его позитивного смысла. Утопизм вообще — следствие нигилизма по отношению к настоящему, независимо от того, в какую сторону он обращен — к будущему или прошлому. Если мы полностью отрицаем
какой-либо культурный смысл современной цивилизации (как бы безотрадно ни выглядели ее отдельные проявления), если мы стал-киваем цивилизацию в непримиримом конфликте с культурой, то тогда, желая избежать утопизма, мы автоматически подписываем культуре смертный приговор, обрекаем ее на неизбежный конец. Собственно, так и сделал О. Шпенглер в своем «Закате Европы», а вместе с ним и все те, кто любит культуру не за то, чем она является сегодня, а за то, чем она была вчера.
Никто из серьезных ученых, конечно, не думает о возможности буквального «возрождения» в наши дни древневосточной, античной или средневековой культуры, что, разумеется, не означает отрицания непреходящего культурного значения каждой из них. В истории все бывает только один раз, и опыт патриархального крестьянина столь же уникален, как и опыт гражданина античного «полиса», средневекового ремесленника или русского интеллигента XIX века. Сохранить и использовать этот опыт в современной культуре можно и необходимо, повторить нельзя. Культурный опыт былых эпох продолжает жить в культуре более позднего времени в совершенно преобразованном виде, а подчас и с совершенно иным смыслом.
Действительной задачей для культуролога является сегодня не отлучение цивилизации от культуры, а поиск, обнаружение ее собственного культурного смысла, заключенного в ней культурного вызова, ее новой культурной «парадигмы». Современная цивилизация, будучи действительно причиной кризиса некоторых элементов старой культуры, порождает одновременно и новые возможности культурного развития, является не угрозой, а гарантом ее дальнейшего существования. В любой национальной культуре следует видеть поэтому не линию обороны против наступающей цивилизации, а скорее тот исходный рубеж, откуда ведется это наступление, далеко еще не закопченное и в наше время. Цивилизация и культура — не противники, а союзники, хотя их союз требует от каждой из них уступок и взаимопонимания. И если мы хотим иметь будущее, то должны стремиться к примирению настоящего с прошлым, к разумному компромиссу между ними.
Но как возможна связь настоящего с прошлым, когда настоящее представляет собой не буквальное повторение прошлого, его простое копирование, а нечто принципиально новое? Как избежать тех крайностей, которые действительно угрожают нам в этой ситуации? Об одной из них, когда настоящее отвергается во имя прошлого, уже говорилось. Другой крайностью, хорошо известной из нашей недавней истории, является тотальное отрицание прошлого, насильственный обрыв традиции, приводящий на практике к варварскому разрушению старой культуры. Кто стоит за этим разрушением, какие силы его вызывают? Можно, конечно, винить во всем тех, кто, разделяя веру в «научно-техническую утопию» и индустриализацию, хотел как можно скорее и любой ценой превратить нашу страну в промышленно развитую державу. Однако, выдвигая такое обвинение, следует все-таки проводить различие между сталинской индустриализацией и современной цивилизацией, между средствами, какими решалась эта задача, и самой задачей.
Для крестьянской России с ее великим народом и великой культурой, утверждают некоторые ревнители старины, нечего было идти но пути индустриально развитых стран Запада. Ей был уготован другой путь, другое будущее, другое историческое предназначение, лежащее не столько в сфере научно-технических, экономических и политических преобразований, сколько в области духа и религиозно-нравственных исканий. Сторонников такой точки зрения очень много. И большинство из них трагедию, постигшую нашу культуру, считают расплатой за уклонение от этого пути, за измену исторической миссии России.
Здесь противопоставление цивилизации и культуры идет уже по национальному признаку: цивилизация с ее «низменными» материальными интересами, с ее стремлением к вещному богатству и бытовому комфорту, к насыщению человеческой жизни потребительскими благами — это для них, для «обуржуазившихся» народов и стран Европы. Наше же призвание — это культура, духовная полнота жизни, нравственное совершенство личности.