AРTЕФАКТЫ «ДОВОЛЬНОСТИ»
Теперь попытаемся взглянуть на проблему потребительской морали в другом ракурсе. Сейчас становится все яснее, что критика потребительства у нас страдает дидактичностью. В ней острота нападок явно превосходит глубину анализа. В слабо состыкованной с жизненными реалиями этой критике содержится много не только поверхностного и уныло-назидательного, но и подчас ханжеского. В процессе обновления жизни нашего общества фальшивые ноты в звонких мелодиях морализирующей критики особенно сильно стали раздражать внимающее им ухо. Возникают сомнения — не оказалась ли эта критика где-то па обочине напряженной духовной жизни современности?
В самом деле, радикальная хозяйственная реформа в известном смысле приподняла в общественном мнении значимость социальной роли потребителя. В видоизменяемой системе экономических координат интересы потребителя начинают рассматриваться в качестве арбитра целесообразности и эффективности как организации производства, так и качества предоставляемых услуг. Впрочем, одновременно во многих секторах массового сознания накапливаются — и не без основания из-за невозможности прямой агрегации, разнокачественности рыночных и непосредственно общественных связей — опасения относительно вероятности усиления импульсов психологии вещизма, перехода нескончаемой потребительской гонки на более высокий виток. В повышении роли товарно-денежных отношений, хозрасчета, кредита, тем более в развитии индивидуальной, семейной, кооперативной трудовой деятельности, соответствующих им форм собственности усматривают угрозу со стороны «частников» коллективизму и «честной бедности». Морализирующая критика тотчас санкционирует осуждение значительных доходов от таких видов деятельности, руководствуясь в оценках их размерами, а не источником, социальной природой: раз доход значительный, стало быть, он заведомо нетрудовой, не имеет нравственного оправдания. Порождаемые этой нехитрой ригористической логикой массовые настроения способны препятствовать экономической реформе ничуть не в меньшей мере, чем пресс бюрократических запретов.
Социалистический идеал не приемлет уравнительного аскетизма, пуританской морали и вечного подвижничества в качестве средств борьбы с людскими пороками. Парадокс, однако, заключается в том, что затратный хозяйственный механизм, долгое время господствовавший в нашем обществе, был отнюдь не «безгрешным» в этом отношении. Как будто не должно было быть оснований опасаться роста зажиточности населения, пугаться быстрых изменений в потреблении, прибегать к организационным и морально-психологическим методам его лимитирования. И тем не менее во многом эти допущения носили на практике формальный характер, являя особый случай расхождения слова и дела. При экстенсивной экономике утвердился суровый диктат производителя над потребителем. Всякая попытка смягчить, ослабить этот диктат тотчас же клеймилась тавром «рыночного социализма» или каким-то другим пугалом, объявлялась малодушной уступкой потребительским подходам. В результате общество долгое время изнывает под бременем длительных товарных дефицитов и резкого отставания сферы услуг. Но те же факторы открывают возможность для бурного роста нетрудовых доходов, этого питательного бульона потребительства, побуждая искать выход из создавшегося положения в различных мерах по ограничению потребления (методами торможения роста доходов, жесткого регулирования цен, предания ряда новых форм потребительской деятельности моральной анафеме и т. п.). Однако такого рода «выход» не только противоречит природе социализма, усиливающимся тенденциям научно-технической революции, прогрессу в целом, а подчас и просто здравому смыслу, но и не способен вывести за узкие пределы паллиативных способов реагирования на противоречия развития нашего общества. Огромный неудовлетворенный спрос населения (в том числе сложившийся под давлением его возросших потребностей, обусловленных воздействием всей суммы объективных условий жизни людей в современной цивилизации), огибая административные барьеры и лавируя между осуждениями официальной морали, обращался к теневой экономике. Оплата предоставляемых ею услуг и товаров не только подпитывает инфляцию, но и служит мощным толчком к росту потребительских настроений и падению нравов. Стоит ли поражаться тому, что даже в нравственно оправданной критике потребительской морали многие усматривали лишь изощренную попытку консервативных хозяйственников и пропагандистов оправдать то, что именуют застойными процессами?
Унаследованная от ранних стадий социалистического строительства фетишизация производства в ущерб потреблению лежала в основе практики «остаточного принципа» финансирования социальной сферы, когда из совершенно верного тезиса о том, что потреблять можно только то, что произведено, делались заключения, умаляющие социальную значимость потребления, его роль ускорителя прогресса. Мало того, что при этом ухудшалась, деформировалась структура занятости населения, возникали еще и предубеждения относительно некоторых новых форм потребительской деятельности. В критике потребительской морали давали о себе знать различные перегибы.
Между тем потребительская мораль многими узами связана, условно говоря, с технократической моралью, бюрократическими кодексами поведения. Известно, что утратившая веру в ценности общественной нравственности потребительски ориентированная личность тем не менее настойчиво стремится придать респектабельность своей деятельности, жаждет испытать удовлетворенность от сознания «разумности» своих жизненных планов и устремлений. Но возникающее при этом противоречие объективно не имеет решения; предстоит отказаться либо от потребительского эгоизма, либо от общественной нравственности — третьего не дано! Вот тут-то на помощь и приходит технократическая мораль. Публично она осуждает потребительство (хотя и неохотно, вяло, с помощью затасканных и малоубедительных доводов). Но втихомолку внушает консуматорной личности, будто достаточно сделать ничтожно малое, чтобы выкарабкаться из пикантного положения и ощутить себя выполняющей свой долг самым исчерпывающим образом. Для этого суживается сфера применения моральных оценок: в кругу приятельских, соседских, фамилистических, отчасти коллегиальных отношений следует придерживаться норм порядочности, но дальше простирается мир, в котором любое утверждение о моральности или аморальности чего-либо оказывается сомнительным; а стало быть, поступать в том мире можно так, будто вообще нет морали, или же можно быть снисходительным даже к дерзким прегрешениям против нее.
Правда, и в приватном мире не все просто и ясно. И там данная личность ведет себя не лучшим образом, пропитывая фамилистические и коллегиальные отношения не столько заботливостью и уважением, сколько престижными выкладками и потребительскими соображениями. Но тем не менее лишь в этом мире она готова обсуждать вопросы о личной ответственности и общественном долге. Требования нравственности она аккуратно сводит к правилам и ритуалам корпоративного кодекса поведения. Следуя им, личность приближается к решению заветной задачи — обретения некоего душевного эквилибриума, равновесия с помощью искусственной удовлетворенности и фальсифицированной совести.
Оправдывая такое поведение, технократически-потребительский альянс прибегает к моральному трюкачеству, ссылаясь на то, что в социалистическом мире интересы официальных групп совпадают в основном, главном с общественными интересами. Н действительности и в этом мире интересы тех или иных групп способны противостоять общественным, если оказываются в плену у ведомственного, департаментского, территориального, профессионального и г. п. эгоизма, сформированы на его основе, на него ориентированы. Скажем, общественные интересы требуют от профессионалов верности призванию. Между тем профессиональный эгоизм на первое место ставит не удовлетворение общественной потребности в специализированном труде, не интересы потребителя, а, опрокидывая приоритеты, — удовлетворение притязаний самой социопрофессиональной группы производителей благ и услуг за счет всех остальных групп. Подобная «мораль» связана с попытками убережения деятельности «своей» группы (организации, объединения, корпорации) от публичной критики, с защитой добытых ранее привилегий н преимуществ, со снижением внутригрупновой требовательности. Грозные фурии группизма внушительная помеха на пути перестройки.
К тому же технократическая мораль, будучи особенно чувствительной к потребительским символам, трансформирует второстепенный критерий социального признания личности, выраженный в определенном количестве и уровне приобретений вещей, в главный критерий социального признания, в орудие завоевания престижа, способ карьерного продвижения, в эмпирически ощутимое свидетельство жизнеумения. Нормы и оценки этой «морали» подкрепляют стереотипы приспособленческого поведения и «довольности», поощряют регенерацию такой конкурентной борьбы в обществе, которая ведется не с помощью трудовых, социальных, интеллектуальных достижений, а приобретением и потреблением модной «упаковки», дорогих и дефицитных вещей по правилам «хайлайфизма». При этом она легко прощает мелкие (да и крупные) прегрешения. совершаемые ради карьеры, предлагая воспользоваться обретенной декорацией моральности в качестве необычайно ходкого товара. И проделывает все это успешно на тех участках социальной реальности, где пренебрегают человеческим фактором, а в реестре поощряемых человеческих качеств преобладают бюрократические «добродетели» послушания, услужливости, показной восторженности, бездушной исполнительности и т. п.
Альянс двух «моралей» позволяет гедонистическому идеалу некоторое время продержаться на плаву. Но нельзя упускать из виду, что простота требований этого идеала лишь кажущаяся. Сложность их реализации заключается не только в том, что нормативы гедонизма в наше время приходят в противоречие с требованиями «качества жизни» и экологической безопасности. И не только в постоянном столкновении того или иного приверженца гедонизма с интересами других лиц, настроенных подобным образом. Можно отвлечься и от того, что у нас стало притчей во языцех: разрыв между возрастающей покупательной способностью людей и способностью системы торговли и услуг удовлетворить их надлежащим образом. Речь идет о принципиальной невозможности точно распределить предпочтения в шкале желаний на основе зыбких балансовых прогнозов и расчетов.
Вовлекая личность в приобретательский ажиотаж, в соревнование по затратам (в силу действия «закона демонстративного расточительства») и «доставаниям», не знающие пределов и направленные на завоевание престижа, провоцируя на «сладкую жизнь» и социально пассивное поведение, этот идеал заставляет ее «жать до упора» (по выражению одного из героев городских повестей К). В. Трифонова), все время опасаясь срывов, неудач, жизненных неприятностей. За это приходится расплачиваться переутомлением и неврозами, экономией на общении и саморазвитии. И хотя привычка становится второй натурой, вырабатывается психологическая адаптация к такому функциональному существованию, тем не менее гедонистический идеал делает свое дело, содействуя угасанию любых идейных мотивов в качестве руководящих начал поведения. Личность перестает воспринимать свою жизнь как миссию, а себя как творца свободно принятого образа жизни, в котором она реализует свои морально-психологические качества. Вместо этого ей приходится оценивать себя с точки зрения завоеванного и удерживаемого места в системе условных социальных отношений (где люди подразделяются па «умеющих жить» и «неумеющих жить», «эквивалентных» и «никчемных»). Она стремится лишь соответствовать этому месту и жить «в мнении окружающих». Как бы ни мнилось ей, что заведенный порядок отношений и оценок чугунно-твердый, что «на наш век хватит», мрачные подозрения западают в душу, червячок сомнений гложет, и с особой остротой ставится вопрос о моральности не только средства реализации жизненной программы, но и ее целей, смысла бытия, сколь ни третировался бы такой вопрос как дидактический.