Интервью, взятое у самого себя
Искусством по нраву следовало бы назвать только созидание через свободу…
И. КАНТ
Проблема власти в ее взаимодействии с творцами духа, интеллектуалами, до недавнего времени у нас всерьез, научно, не ставилась и не рассматривалась. Все выглядело до чрезвычайности просто, неприхотливо. Власть «от имени и по поручению» общества ставит цели, определяет направленность любого творчества — художественного, научного и т. д., а интеллектуал, скажем художник, эти указания и требования вынужден выполнять, если не хочет «оторваться» от жизни. В этом случае власть ассоциируется, отождествляется с политической властью, а сам художник оказывается как бы за бортом властных отношений. Это поверхностное представление о власти, видимо, кому-то очень выгодное, и поныне воспроизводится в общественном мнении. Почему так происходит и кто в этом заинтересован?
К сожалению, за власть мы часто принимаем ее маску, внешнюю символику и атрибутику, в то время как «правит бал» невидимая глазу идеология власти. Она распылена, пронизывает все поры и клетки нашего повседневного бытия, включая и «психосферу», область идей, умонастроений, самочувствия. Она многолика, выступает в самых неожиданных формах: власть политическая и власть профессиональной среды, власть материального положения и власть привычки, представляющая собой «страшную силу», общественное мнение, здравый смысл и т. д. и т. п. В «Бегстве от свободы» Э. Фромм различает власть внешнюю и внутреннюю, выступающую под именем долга, совести или «супер-эго». И оказывается, что совесть или чувство долга правят не менее сурово, чем внешняя власть Сознавая или не осознавая того, мы все находимся во власти власти (да простится мне эта тавтология), ею «освещены», и мало кому удается уйти в тень, сохранить свою самостоятельность, суверенность. Без различения власти на видимую и невидимую, анонимную, легальную и нелегальную невозможно понять природу властных отношений, проникнуть внутрь «часового меха низма» их бытия.
Сошлюсь на хорошо известный пример. Помимо официальной, признанной власти существует власть непризнанная, «теневая», которой обладают, пользуются дельцы, воротилы так называемой подпольной экономики. Они не произносят речей, не издают за конов и директив, имена их мало кому известны. Они вообще чураются всякой публичности и огласки, но их власть над нами огромна, повседневна, хотя мы ее как будто не ощущаем, не сознаем. Воздействие этой власти на людскую психологию и нравственность, не говоря уже о сфере производства и потребления, пусть и не так очевидно, как влияние «официальной» идеологии, но оно значительнее, чем мы себе представляем. Лидеры перестройки могут позавидовать мастерству и искусству, с каким ее противникам удалось, например, организовать все возрастающий дефицит или скомпрометировать в глазах многих людей кооперативное движение. Творцы теневой экономики прекрасно понимают, что экономическая и политическая реформы, если они будут реализованы, создадут невыносимые условия для их противозаконной деятельности, а тем самым поставят под вопрос само их «подпольное» существование. И потому они яростно не словом, а делом — хитроумно и, надо признать, пока весьма успешно сопротивляются попыткам сколько-нибудь кардинально изменить существующую систему общественных отношений. Нечто подобное демонстрирует и власть, именуемая «организованной преступностью», разлагающая экономику, трудовую этику, подвергающая общественный порядок и безопасность испытанию страхом, бытовым террором.
Даже непосредственно не соприкасаясь с властью, художник чувствует ее дыхание и воздействие на себя, вынужденный прислушиваться к общественному мнению, считаться со стереотипами читательских и зрительских восприятий, вообще с результатами целенаправленных усилий средств массовой информации и культуры. Уже только по этой причине не следует сводить проблему власти к бюрократии и бюрократизму.
Действительно, если власть тождественна бюрократии, то почему мы ощущаем ее воздействие даже тогда, когда с бюрократами непосредственно не соприкасаемся? Можно было бы привести массу примеров-наблюдений, подтверждающих тотальность, вездесущую природу власти, ощущаемой нами и в отсутствие «начальства». Выступая на дискуссии, кинорежиссер Марлен Хуциев вспомнил известную встречу деятелей искусства с Н. С. Хрущевым в Кремле, где среди прочих «ошибочных» произведений критиковался его фильм «Застава Ильича». Это был, заметил М. М. Хуциев, практически единственный случай, когда он лицом к лицу встретился с властью, услышал ее «прямую речь», обращенную к нему лично, персонально. Не обошлось без анекдотичности. Предъявляя претензии к фильму «Застава Ильича», Н. С. Хрущев почему-то все время обращался к присутствующему на встрече Олегу Ефремову (он, видимо, внешне больше походил на создателя столь «ошибочного» произведения), а за поддержкой и сочувствием — к Хуциеву. Впрочем, анекдотичность, кажется, тоже входит в символику власти. Мог же М. А. Суслов, призвав на беседу Василия Гроссмана по поводу судьбы его романа «Жизнь и судьба», сказать, что хотя романа он сам не читал, но согласен с мнением товарищей, посоветовавших ему роман в свет не выпускать.
Вениамин Каверин в «Эпилоге» описывает «крестный путь» Михаила Зощенко — отважного офицера, интеллигента старой, «кающейся» закваски, талантливого писателя. Критикуя печально известное постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград» и предваряющий его доклад Жданова, пронизанный тупой ненавистью к интеллигенции и пониманием литературы, недалеко ушедшим от уровня чеховского телеграфиста Ятя, старейший советский писатель показывает на этом примере, как официальная, легальная власть порождает и продлевает себя во власти неофициальной, «теневой», еще более страшной и изматывающей. Лощенко, как и Анна Ахматова, был публично, с официальной трибуны оклеветан, оболган, осужден. И вот началось его повседневное, будничное существование в многомиллионной пустыне. «К положению Зощенко привыкли. Дело его унижения, уничтожения продолжалось по-прежнему совершенно открыто в нем участвовали тысячи людей, новое поколение. Теперь оно совершалось безмолвно, бесшумно, подобно тому, как совершается под стеклом экспериментального улья жизнь пчелы, которая трудится, не зная, что внимательный взгляд следит за каждым ее движением».
В этой связи нельзя обойти вопрос и о нашей с вами, читатель, причастности к власти и ответственности за то, что в правовом общежитии называется соучастием. Особенно это относится к интеллигентам, по роду занятий своих — умственных — не имеющим права пользоваться тезисом «не ведаем, что творим». Можно понять тех, кто сегодня казнится, подвергая себя суду согрешившей совести за то, что вольно или невольно оказался в числе разоблачителей и гонителей. Кто искренне хотел бы вернуться назад и переиначить свой поступок, несправедливый, немужественный или непорядочный. Но никак нельзя понять тех, а их не так уж и мало, кто пытается задним числом оправдать себя, свою трусость или непорядочность, ссылками на то, что «все так поступали», что «такие были времена». Но что мне «все» и «такие времена», если я личность, а не послушный винтик, не часть жадной толпы, сгрудившейся у «трона» власти?! Это вопрос о моральном потенциале личности и одновременно ее интеллигентности. Потому что для настоящего интеллигента никакие ссылки на обстоятельства (любые!) не могут служить оправданием недостойного, непорядочного поведения или соучастия в несправедливом деле. Оттого-то старую российскую интеллигенцию называли «кающейся», что она не могла позволить себе освободиться от ответственности не только за то, в чем она непосредственно не участвовала, но и за то, что делалось помимо ее воли и желания. «Дело» М. Зощенко или Б. Пастернака невольно пришло на намять в связи с размышлениями на тему власти и «греха интеллигента», ибо мы все так или иначе, в той или иной степени оказываемся власть имеющими или к власти причастными.