Спор о «подлинном марксизме» явно запоздал
Несколько слов в защиту Маркса. Я думаю, в нашем обсуждении мы не должны терять чувство мирового интеллектуального времени и стараться, насколько это возможно, выходить за пределы нашей провинциальной ограниченности, от которой мы сегодня так страдаем. Что же касается идей Маркса и его «жизни после смерти», то меня просто удивляет, как могли мы, спорящие о марксизме, забыть Московскую марксистскую школу, ведущие представители которой еще в 50-х годах попытались неортодоксально «перечитать» Марксовы тексты. Достаточно вспомнить о работах Э. В. Ильенкова, Л. А. Зиновьева, II. Г. Щедровицкого, В. А. Трушина, М. К. Мамардашвили и других. В рамках школы постепенно сложились две стратегии интерпретации Маркса: одна наиболее полно представлена в работах Ильенкова, ее можно определить как гегельянскую, или идеологическую; другая хорошо выявилась в исследованиях Зиновьева и Мамардашвили, это, так сказать, кантовская, или «научная». Заметным явлением в нашей интеллектуальной жизни 60-х годов стала статья Мамардашвили «Анализ сознания в работах Маркса». После этой работы появился «научный Маркс», то есть мыслитель, а не просто идеолог или социальный утопист. Именно этот Маркс никогда не умирал, именно этот Маркс не имеет никакого отношения к «развитию марксизма в России», ленинизму, сталинизму и пр. Именно этот Маркс создал основы теории критики сознания и разработал в «Капитале» своеобразный эпистемологический аппарат, позволяющий нам сегодня исследовать сложные формы символического сознания (теория «превращенных форм», например). Марксов метод исследования сознания «легко» вошел в социальные науки, культурологию, стал основой различных направлений социологии познания. Можно было бы продолжить перечень заслуг Маркса как мыслителя. Разве этого Маркса можно забыть или выбросить? Такого рода попытки просто смешны, если, конечно, они делаются людьми, искренне желающими свободы от догматического суесловия. Маркс продолжает жить в мировой мысли и сегодня.
Правда, следует уточнить еще один момент. Маркс остается в мировой мысли, но так, как в ней остаются и другие мыслители XIX —XX веков, занимая свое место и не более. И он занимает свое место лишь потому, что и другие мыслители имеют свое, только им принадлежащее место. Идеи Маркса-мыслителя не просто перекликаются с идеями Ницше, Гуссерля, Фрейда, но и входят в ту новую парадигму знания, которая начала формироваться с середины XIX столетия, а сегодня уже представляет собой доминантный стиль мысли в мировой культуре. Конечно, идеи Маркса-мыслителя менее интересны, чем его тотальная социальная утопия, которая так активно обсуждается в нашем разговоре; они менее очевидны, не кичатся своей доступностью, за ними нет крови и боли, их надо обдумывать, не требуя от них невозможного — служить руководством к практическому действию.
Мне кажется, что вопрос об обновлении марксизма снят именно этим Марксом-мыслителем. Марксизм как идеология, обслуживавшая в течение ряда десятилетий государственно-террористическое сознание, больше не существует. Спор о «подлинном марксизме» явно запоздал и, на мой взгляд, не представляет собой ничего другого, как только новый поиск тоталитарной идеологии, которая опять бы, как в старые добрые и крайне инфантильные времена, сплотила бы всех в одно целое, дала путь к счастью, справедливо отмеренному каждому. Другое дело, почему этот спор продолжает вестись. Не в обиду будет сказано, что многие из присутствующих здесь, на нашем обсуждении, воспринимают гибель марксизма как личное биографическое событие. Действительно, идеологизированный марксизм проник не только в наши головы, но и в наши тела, мы как бы обладатели этой мифологической «марксистской плоти». Отказываться от возрождения Маркса — это значит сдирать с себя кожу. Кому это может понравиться? Поэтому лучше не сдирать, а замазать язвы. Поэтому, как и было это всегда, лучше не прибегать к саморефлексии, не задумываться над тем, что я хочу, когда говорю, как я это говорю, где в моей речи прячется, не выявляя себя, все тот же тоталитарный синдром («свобода — равенство — братство»). Почему я опять желаю счастья всем, почему я вновь указываю пути другим, почему гуманизированный, аутентичный, подлинный марксизм опять завладел моим сердцем. Отказ от рефлексии и как следствие — тотальная мифологизация опыта мысли и отечественной культуры остается, к сожалению, доминирующим стилем мышления. Возможно, подобный стиль приемлем в качестве наиболее удобного и в настоящей ситуации, когда столь очевидны провалы в культуре и разнообразии мыслительных подходов. Но оправдывает ли это его существование? Я спрашиваю себя: что побуждает людей, видящих в себе интеллектуалов, использовать такие неопределенные термины, как «марксизм», «сталинизм», «социализм», «капитализм»… «белое — черное» и т. д. в том же стиле бинарной логики, логики, тотализую-щей множественные объекты мысли? Ответ прост: вера в… может быть, вера в тот же марксизм и социализм. Следует уважать всякую веру, но следует также знать и то, что неотъемлемо от самой веры и без чего она утрачивается: оправдание веры.
Я не хочу сказать больше того, что уже сказал. Вероятно, наступил такой этап в нашем становлении как определенной культуры, когда необходимо задуматься над тем, какие слова мы используем, отыскивая истину. Не стоит ли попытаться сбросить с глаз идеологическую пелену больших слов и смыслов, перестать видеть в истории странную драму слов, чье содержание потеряло всякий разумный смысл? Разве не достаточно того, что мы читаем у Платонова, Конквисга или Солженицына? Ведь во имя каждого из этих великих слов загублены миллионы. Если же я вновь использую эти слова (пускай даже под видом строго научной дискуссии о судьбах марксизма или социализма), то я вновь возвожу их на ту недосягаемую высоту, где живет страх перед будущим террором. И если я, например, собираюсь исследовать сталинскую эпоху, то я должен не искать выход из тупика, образуемого двумя великими словами «сталинизм» — «марксизм-ленинизм», а вообще отказаться от использования этих и им сопутствующих и менее значимых понятий; прежде всего я должен деидеологизировать предмет исследования и, естественно, подвергнуть испытанию и собственный словарь, осуществить то, что некогда Гуссерль называл заключением в скобки, и только затем начать двигаться к сталинской эпохе, но постигаемой с помощью ей чуждого языка. И этот другой язык, хотим этого или нет, мы должны создавать сегодня, чтобы понять собственную историю.