В этих случаях упование на пролетарское воскресение из мертвых должно было либо принять законченно фидеистический характер, либо трансформироваться в какую-то форму социальной апологии пролетариата. Первая позиция в Западной Европе середины XIX века была почти невозможна; вторая обещала получить широкий отклик в формирующемся рабочем движении. Основоположники марксизма достаточно хорошо поняли данное обстоятельство. В 1845 — 1847 годах (в «Немецкой идеологии» и в «Манифесте Коммунистической партии», прежде всего) они немало сделали для того, чтобы выработать популярную и рационализированную версию пролетарского мессианства.
У Меня нет возможности в деталях проследить этот процесс и сформулировать десятки оговорок, предполагаемых требованиями исторической корректности. Ограничусь тем, что обрисую некоторые основные установки, входящие в состав рационализированного пролетарского мессианства.
1. Полная безотрадность пролетарского бытия и сознания, которая в «Экономическо-философских рукописях» описывалась так, как если бы она уже стала фактом, теперь приобретает статус неумолимой объективной тенденции, исторически близкой грозящей опасности. Рабочий рискует вконец обесчеловечиться, если немедля не подымется на революционную борьбу. Любые соглашения и компромиссы, любые надежды на реформистское улучшение существующего общественного порядка пагубны в перспективе спасения («чем хуже, тем лучше» — такова молчаливо предполагаемая «Манифестом Коммунистической партии» формула активистского катастрофизма).
2. То, что в «Рукописях» еще фигурировало в качестве диагностической характеристики наемного рабочего («машиноподобие», «животное одичание», «абстрактное упрощение потребностей» и т. д.), получает значение обвинительного вердикта, предъявляемого капиталу и капиталисту. Вера в пролетариат, оставаясь сама по себе умозрительной, чувственно-практически заявляет о себе как ненависть к его угнетателям, ко всему миру частной собственности, товарно-денежных отношений и буржуазного богатства (главное — учредить общественную собственность на средства производства, а остальное приложится).
3. Отчаянная вера «Экономическо-философских рукописей» не боялась крайних сомнений. Они достаточно ярко обозначены Марксом в манускрипте, получившем впоследствии название «Частная собственность и коммунизм».
Поскольку пролетариат — это класс экспроприированных средних и мелких собственников, постольку он подвержен зависти к частной собственности, а потому тяготеет к казарменно-уравнительным программам ее обобществления, к принудительному и однотипному «орабочению» всего населения и (договорим до конца) — к административно-тоталитарному регулированию хозяйственной жизни. Такова опасная перспективная иллюзия пролетарского сознания, характерная прежде всего для ранних стадий развития рабочего класса.
Показательно, что в работах 1845—1847 годов эта тема собственных, органичных для пролетариата заблуждений (примитивно-варварских утопических проектов будущего) стушевывается и исчезает. Она как бы вытесняется из марксистской критической теории куда-то в подсознательное. В поле осмысленности остаются буржуазные, мелкобуржуазные и феодальные социалистические утопии. В «Немецкой идеологии» пролетариат рисуется как общественная группа, которая обладает истинным бытием, а потому не производит никаких форм ложного сознания, никаких классово ограниченных иллюзий (напомню, что само понятие «идеология» используется в этой работе Маркса и Энгельса для обозначения именно ложного сознания — ограниченного по содержанию, но претендующего на универсальную значимость). Пролетариат может подвергаться дезориентирующему воздействию извне (со стороны либерально-буржуазных или мелкобуржуазных доктринеров), но сам но себе является классом принципиально «неидеологичиым».
На мой взгляд, это было самое опасное звено в доктрине рационализированного пролетарского мессианства. Марксово учение об идеологии создавало предпосылки для своего рода идолопоклонства по отношению к пролетарской массе, для щадящих и послабительных оценок пролетарских доктринеров. Достаточно, скажем, сравнить придирчивый, ничего не пропускающий критический анализ сочинений немецких мелкобуржуазных радикалов в «Святом семействе» и панегирические реплики Маркса по адресу Вейтлинга, который в своей «Гарантии гармонии и свободы» предложил программу скорейшей ликвидации рынка и денег, общинно-цеховой организации национального хозяйства и труд-армейской дисциплины.
Неправильно было бы утверждать, что Маркс и Энгельс потакали плебейскому эгалитаризму, зависти и мстительности. Речь скорее должна идти о том, что эти настроения оказывались как бы в «слепом пятне» марксистского идеологического анализа и молчаливо им легитимировались. Для условий Западной Европы второй трети XIX века это была не такая уж страшная беда, поскольку сами раннепролетарские иллюзии находились здесь в стадии естественного отмирания.
Совсем иное дело Россия конца XIX — первой трети XX века. К марксистской теории она обращается в пору становления национального капитализма, когда на социальную арену выбрасывается огромная масса предпролетарского охлоса (сельской бедноты, деклассированной мелкой буржуазии, пауперов и люмпенов). Именно в этой стране и должен был трагически сказаться основной пробел марксизма — его оккультно-благодушное отношение к наличному сознанию рабочего класса, а это значит, и к возможным уродливым деформациям его собственного движения и его политической партии.
Разумеется, после революции 1848 года (а особенно — в 70 — 80-х годах) концепция Маркса — это уже далеко не только рационализированный пролетарский мессианизм. Она включает в себя системно-диалектическое представление о классовых отношениях, умудрена полемикой с бунтарски-левацкими коммунистическими доктринами (не в последнюю очередь с российскими). Маркс постепенно избавляется от первоначальной европоцентристской ограниченности своего исследовательского кругозора. Он внимательнее вглядывается в хозяйственное развитие североамериканского континента, где капитализм (в отличие даже от «классической» Англии) имел по логике причитающуюся ему историю, то есть формировался на массовой базе независимого высокотоварного производства, без насильственной и эксплозивной пролетаризации больших масс населения. Он лучше видит теперь своеобразие хозяйственных процессов, происходящих в России, Восточной Азии и Латинской Америке, посылает эпистолярные предупреждения против попыток «прямого наложения» его понятий на специфические социально-экономические отношения слаборазвитых стран. И в общем-то, мне кажется, достаточно ясно понимает, что его ранние работы дают немало поводов для того, чтобы революционная интеллигенция этих стран восприняла их как экстремистский вариант романтической критики капитализма и самой западноевропейской цивилизации.
Вместе с тем основные установки, отстаивавшиеся в 1845 — 1847 годах, Марксом не дезавуированы и не преодолены. Порой (скажем, в XXIII—XXIV главах первого тома «Капитала») они властно подчиняют себе новый по типу теоретический анализ.
Но самое существенное заключается в том, что идеология пролетарского мессианизма возрождается и форсируется самим русским революционным движением. Не «Гражданской войной во Франции» и не третьим томом «Капитала» вдохновляются первые наши марксисты. Маркс для них — это прежде всего автор «Манифеста Коммунистической партии», «Нищеты философии» и двадцать четвертой главы первого тома «Капитала». Катастрофам в истолковании исторической эпохи, эсхатологические ожидания полного обновления социальной жизни, которое должно повлечь за собой обобществление собственности, культ политической левизны,— все это вновь оживает в русском революционном марксизме \’. И до пределов возможного доводится здесь преклонение перед пролетариатом — перед его обездоленностью, инстинктивной классовой мудростью и готовностью к той революционной отваге, которая «бросает в лицо противнику дерзкий вызов: я — ничто, но я должен быть всем». Вся социально-политическая концепция Маркса стягивается к идее диктатуры пролетариата, и идея эта становится оселком русского марксистского правоверия.
Вопрос «умер ли марксизм?» может иметь десятки смыслов. Я выделяю один из них — умерла ли на сегодняшний день идео
логия пролетарского мессианизма, которая в первой трети XX столетия обеспечила легитимацию наиболее примитивных, наиболее агрессивных и варварских проектов преобразования российского общества? Думаю, что на этот вопрос можно ответить утвердительно. Пролетарский мессианизм не организует больше массовое переживание и понимание современной эпохи.
Мне давно не доводилось встречать людей, которые верили бы в общий кризис капитализма, в действие неумолимого закона «абсолютного обнищания», в близкую антропологическую катастрофу, к которой ведет стихийное развитие рыночно-капиталистических отношений. Едва ли кто-нибудь возьмется сегодня рассуждать о спасительной мировой пролетарской революции или о революционизирующем воздействии крепнущей и развивающейся мировой системы социализма. Трудно внушить себе, будто рабочие, занятые в современном индустриальном и постиндустриальном производстве (будь то в США или в Советском Союзе, в Японии или Китае), являются носителями «универсальных страданий» и образуют такую общественную группу, которая «представляет собой полную утрату человека и, следовательно, может возродить себя лишь путем полного возрождения человека».
Вместе с тем отдельные установки, входящие в структуру пролетарского мессианизма, продолжают жить и актуализируются в кризисных ситуациях. Это относится прежде всего к идее пролетарской привилегии на истину, к представлению о неискаженности (выражаясь языком молодого Маркса, «неидеологичности») сознания трудящегося человека.
Всем известно, насколько широко распространена в нашем обществе убежденность в том, что участие в материальном производстве дает непосредственное и безобманное «знание жизни», позволяющее понимать экономику лучше экономистов, а кино лучше кинематографистов. Этому умонастроению десятилетиями льстила советская пропаганда, достаточно успешно привлекая цитаты из классиков. В годы перестройки оно обнаруживает себя в самых разнообразных и причудливых формах.
Так, считается желательным, чтобы рабочие в советском парламенте непременно были представлены рабочими делегатами: это способствовало бы не только наилучшему выражению их насущных интересов, но и безошибочному пониманию всей совокупности общественных проблем. Считается желательным, чтобы прошлое в нашей стране изображалось таким, каким его переживали простые труженики и каким оно сохранилось в их памяти. Считается почти самоочевидным, будто рабочая масса могла участвовать в бесчинствах и преступлениях минувших десятилетий только потому, что была соблазнена и обманута, сама же смотрела на вещи, может быть, и простодушно, по правильно. Рабочий класс от рождения жил в истине и пребудет в ней до конца веков, какими бы кривыми путями ни шла история и куда бы ни толкали ее лжетеоретики, преступные партийные лидеры и аппаратные верхи…
Воззрения подобного рода — одновременно и горделивые, и жалкие — наиболее распространены в малоквалифицированных, низкооплачиваемых и социально обойденных слоях рабочего класса. Однако в условиях общего ухудшения материального положения народа, хозяйственных неурядиц и политико-идеологической неопределенности (а это сегодняшние наши условия) они могут получить самое широкое признание и, что всего опаснее, активно насаждаться и использоваться консервативно-популистскими организациями.
Какие обязанности это налагает на интеллигенцию, сочувствующую перестройке, на людей, более или менее профессионально занимающихся проблематикой общественного сознания?